Он появился у нас внезапно: вчера ещё не было, а сегодня уже его тросточка мелькала во дворе. И, как всё необычное, он вызывал наш детский интерес и любопытство.

 

Давайте немного опишу этого человека, чтобы вы поняли о чём я. Начну с того, как он выглядел: длинные седые волосы до плеч, прикрытые широкополой шляпой, довольно большая ухоженная борода, из-за которой в сочетании с шляпой, почти не было видно его лица. Только глаза без цвета и возраста: бывало, они юношески горели, и казались в такие мгновенья яркими чёрными угольками. Но чаще они были тусклы, как оловянные пуговицы и, тогда их цвет нельзя было определить.

 

Он носил такого же неопределённого цвета косоворотку и серо-коричневый, очень поношенный и местами засаленный длинный пиджак по типу лапсердака. С ним он не расставался никогда, даже в лютую жару. А жара в Молдавии - это то, что называется "адовым пеклом" в России. Но ему, как будто бы, всегда было холодно, этому чудаковатому старику. Как с пиджаком, он никогда не расставался и с двумя вечными авоськами, из которых топорщилась в разные стороны добытая им снедь. Или они безжизненно висели верëвочками в его руке. Куда бы он ни шёл, его всегда сопровождала тонкая и очень изящная тросточка, украшенная витиеватым узором с белыми вставками, а на правой руке был перстень с крупным зелёным камнем. Какое-то безумное смешение кричащей бедности и некоторого щегольства.

 

Детское любопытство позволило установить, что этот субъект стал нашим соседом и что живёт он в 23й квартире. Квартира эта должна была сразу бросаться в глаза при входе в подъезд. Но, то ли его манера юркать в неё, словно он шёл на какую-то тайную встречу, то ли само его присутствие в ней, сделало эту квартиру незаметной и даже таинственной. А, возможно, просто потому, что он мало с кем поддерживал общение, был нелюдим с соседями. А если кто-то и приходил к нему, то это были такие же странные и незнакомые нам, детям, люди, как и он сам.

 

Он часто любил прогуливаться по дворам о чём-то размышляя и, походка его со стороны казалась неторопливой, размеренной. Но, одновременно, выдавала какую-то суетливость. И шёл он, то гордо расправив плечи, выдавая немалый рост, то пригнувшись к земле, словно чем-то сильно озабоченный человек. В общем, можно сказать, это был человек-парадокс. Теперь поместите этого гражданина в середину 80х годов ХХ века и посмотрите на него глазами пятилетнего ребёнка: живой анахронизм, почти муляж из какого-то давно забытого времени.

 

... Как-то июньским вечером, когда прошло уже несколько недель с тех пор, как мы впервые заметили этого странного типа, наша банда сидела перед подъездом на лавочке и болтала о том, о сём, как вдруг кто-то заметил, что этот старичок примостился с краю и не без любопытства слушает нашу болтовню. Мы стали толкать друг друга локтями: мол, не болтай, нас слушают.

 

- Здравствуйте!, - мы вежливо поздоровались с ним вразнобой.

- Шдгавштвуйте, детки!, - отозвался и улыбнулся нам старичок. И мы заметили, что у него почти нет зубов спереди и от того его речь была шепелявой. И в место "р" у него получался какой-то неопределённый звук, больше похожий на "г". Картавость его нас не удивила: больше половины из нас не выговаривало эту чёртову букву, а вот шепелявщиков у нас не было. И этот факт вызывал дополнительный интерес к нему. Как обычно, он был в своём засаленном лапсердаке, в шляпе, с тросточкой и авоськами, в которых были хлеб, молоко, зеленый лук и какой-то бумажный куль. Он сидел, опершись на свою тросточку и, как-то блаженно нам улыбался. И странно: но глаза его при этом были грустными-грустными.

- А как вас зовут?, - полюбопытствовал Самат из третьего подъезда.

- Меня? Мошете швать меня дядя Ггиша. А ваш как швать-велишать?, - снова улыбнулся беззубым ртом старичок и посмотрел на каждого из нашей банды. Мы по очереди представились.

- Ну вот: будем шнакомы!, - старичок пригладил свою бороду.

- А где вы живёте?, - спросил кто-то ещё .

- А вот шдесь, на пегвом эташе, - старичок показал рукой на наш подъезд.

- А вы на пенсии? Откуда приехали? А чем вы занимаетесь?, - посыпались от нашей банды вопросы деду.

- Я шанимаюшь иштогией. Хотя, вы навегное, ешё не шнаете што это такое, - снова заулыбался старичок. - А хотите гашшкашу вам што-нибудь пго этот гогод?

 

То, как он говорил, какие обороты подбирал, было очень необычно. В нашем дворе любой человек сказал бы "за этот город", хотя ни в одном учебнике русского языка не сообщалось, что так говорить правильно. Но у нас говорили и, это не считалось зазорным.

 

- А расскажите!, - загорелись мы. И наш новый знакомец, улыбнувшись, сказал:

- Шдешь ешть пагк Котовшкого. А вот я был ш ним лишно шнаком. - И рассказал нам про то, как он мальчиком познакомился с Котовским, который недолгое время жил в гостинице "Париж" в центре.

 

Для ребёнка человек, которому в городе - и ни где-нибудь, а в центральном парке - стоит памятник, это человек, канувший в древние века. А тут старикашка разглагольствует как он ему что-то подавал, когда Котовский, вскакивая на коня, обронил.

- Как звать?, - спросил Котовский.

- Ггигогием, - серьёзно ответил наш знакомец.

- А, тёзка!, - улыбнулся Котовский и ускакал. Вот и всё знакомство. Но как "вкусно" он это рассказывал! А глаза по мере повествования менялись: от бесконечно грустных до почти озорных.

 

Вдруг старичок засуетился, засобирался и, напоследок, решил нас угостить: достал свой бумажный куль из авоськи, захватил пригоршню чего-то и дал ближайшему к себе соседу.

- Поделитешь!, - снова улыбнулся и пошёл к подъезду. В пригоршне оказались сосательные конфеты "Взлёт". Даже воспоминание об их лимонном вкусе до сих пор вызывает обильное слюноотделение.

 

Вот так мы познакомились с Григорием Израилевичем. А всего скорее, был он Гершем или Гиршем по-настоящему: среди евреев было принято как-то маскировать настоящие имена. И Борух превращался в Бориса, Мойше - в Михаила, а Герш мог также легко преобразиться в Григория. Это я сейчас подумала об этом, а тогда старичок был просто "дядя Гриша". Отчество его я узнала много позже, когда кто-то из его редких и странных друзей окликнул на улице.

 

Мы регулярно видели его во дворах, как всегда с тросточкой и с авоськами, временами он подсаживался к нам на лавочку и что-нибудь интересное рассказывал. Помнится, что-то рассказывал про декабристов, про Николая I и как он приезжал к нам в Красные казармы. Кажется, даже что-то про Батыя и Тамерлана. Знала бы я тогда, что ничего подобного уже больше ни от кого не услышу - непременно бы записывала, хоть на магнитофонную плёнку. Но в те годы жизнь была впереди и казалось, что таких вот "дядь Гришей" будет ещё много на пути. До обидного ничегошеньки не помню из его интересных исторических экскурсов.

 

Если он к нам подсаживался, мы знали: сейчас будет представление. Потому что он рассказывал всегда от первых лиц, словно сам побывал на всех событиях: и стоял на плацу во фрунте, слушая императора, вдохновляющего войска на очередную русско-турецкую войну, и ездил в крепость к Раевскому, и дружил с гето-даками. Он рассказывал вдохновенно, погружая и нас в события давно минувших дней. И глаза его в такие моменты были живыми, горящими. А речь становилась возбужденной, торопливой и, одновременно, очень смешной: шепелявость отменить он никак не мог и бывало мы просто катались со смеху по скамейке от его рассказов. Надо отдать ему должное: он на нас не обижался и продолжал к нам приходить и делиться интересностями. Но однажды, мы перестали над ним смеяться.

 

Перестали не потому, что он стал говорить правильно, а потому что стали его жалеть. Мы заметили, что когда он подсаживался к нам, потом начинал очень быстро и суетливо собираться и бежать домой. И как-то мы его спросили куда он так торопится? Дом-то вот он, два шага шагнуть, куда он денется? И он почти виновато нам ответил:

- Я к шене, её пога когмить.

- У него есть жена?, - удивленно спросил кто-то из банды.

 

И действительно она у него была, только никто её никогда не видел. Никто не знал как её зовут и как она выглядит. Только соседи справа от него говорили, что они слышали как однажды ей было плохо и он её успокаивал. Она была парализована.

 

Эту часть своей жизни дядя Гриша не показывал никому. И к себе всегда заходил как-то украдкой, стараясь как можно быстрее захлопнуть за собой дверь. И эта дверь, в отличии от любой другой в подъезде, закрывалась на замок, тогда как к другим соседям было достаточно постучать и, толкнув её, зайти и попросить соли или стакан муки. Или подсолнечное масло. Нас тянуло к этой двери со страшной силой, мы даже пытались проникнуть туда. Но, открывая, дядя Гриша, всегда набрасывал цепочку, и дальше стены за его спиной, нам ничего не удавалось увидеть.

 

Он исчез также внезапно, как и появился. Накануне мы его видели очень торжественно одетым: в каком-то настоящем "дореволюционном" костюме, с манжетами и воротничком как у артистов, в матово-блестящем черном плаще, чёрной шляпе и с неизменной тросточкой. Пожалуй, это был первый и последний раз, когда мы его видели без старого пиджака и авосек. Он был очень подавлен и ходил по дворам, глядя на землю. Мы его догнали и спросили почему он грустный и узнали, что у него ночью умерла жена.

 

Он не плакал. Он просто ходил и ходил, как заведённый. И тросточка равномерно, словно палочка дирижёра, отстукивала какой-то монотонный ритм. Но самое страшное было смотреть в его глаза: они были пусты и отстранённы. Казалось, что утрата близкого человека раздавила и опустошила его.

 

...А на следующий день он пропал. И мы его никогда больше не видели. Как будто никогда и не было этого странного человека из ниоткуда. Соседи поговаривали, будто он куда-то в ночь уехал. Но правда ли это - никто уже не ответит.