О ГРУСТНОМ

Ночь или день, какая разница,

Если ты мох в приполярной тундре,

Корнем вцепившийся в вечную мерзлоту,

Если тебе в миллион двадцать первый раз снится

Солнце, огромное щедрое — оттуда,

Где гений-художник Лето творит красоту.

 

Кроны деревьев там высятся прямо в небо,

Корни там нежно сжимает тёплая ласковая земля,

Каждое утро там — новая эра Вселенной Феба,

Каждый закат — уходящей эпохи предсмертный взгляд.

 

В этой Вселенной так много запахов, красок и звуков,

Так животворна эта солнечная благодать,

Что невозможной кажется северной ночи мука —

Адом кромешным из тьмы, лютой стужи и льда.

 

Хочется мху до того, как оленем быть съеденным,

Солнечной милости, летних щедрот на себе испытать,

Даже мечта (вот представьте!) — первая и последняя —

И самому хоть нена́долго маленьким солнцем стать.

 

Утром расцвесть дерзко-жёлтым в траве росистой,

Капелькой среди таких же весёлых и дружных брызг,

Жить день-другой ослепительным, ярким, лучистым,

И разлететься пушинками, ветра исполнив каприз.

 

Мху не дано пониманья законов природы всеобщих,

Но меж ворсинок хранится нелепой надежды росток:

Тысячу раз измениться — побыть и сложнее, и проще —

И наконец каждым атомом влиться в заветный цветок.

 

Так, перетёртый в серо-зелёную кашицу (аккомодация),

Жизнь отдавая оленю, входя в его кровь и плоть,

Мох дожидается тысяча первой реинкарнации —

В обетованном раю, где светло и тепло.

 

. . .

 

Ждёт он, не зная, что на носу глобальное потепление,

Сны о громадном солнце тому предтеча,

Льды утекут, пересохнут реки — не будет ни мха, ни оленей.

Знать этого мху не положено, да и нечем.

 

А вымрут все независимо от статуса:

Пальмы, слоны, одуванчики, даже люди!

Останутся только верблюжья колючка и кактусы.

Может, и их не будет.