Рысья душа заблудилась в лесу, потеряв тропу, или хлёстким боярышником поросла, чтобы блуждали в ней — не разобрать, да и некому тревожиться. Поверху ходит она, земли не касаясь, да вслушивается в таёжную мелодию: печальную песнь о прошедших жизнях, о солнечных полянах, о тёплых мелких речушках — не чете ледяному истоку, куда золотая кошка спускается испить воды. Ветер шелестит, едва касаясь озябшими пальцами сосновых и берёзовых струн, задумчиво подкручивая колки валежника, крадущего звонкость звука.

 

Рысьей душе неспокойно под тенью обнявшихся в медленном танце крон; они друг для друга, а ей — невесомое прикосновение к тёплому боку и колючка, запутавшаяся в густом мехе. В туманном полумраке волгло и стыло, да глаза её светятся, отражая лунную дорожку, ненадолго проложенную сквозь тяжёлые камни туч. Лес, говорят — свобода; лес, утверждают — покой.

 

Ветру над тайгой хочется тяжёлой музыки, гудения низких нот, ритмичного и рокочущего танца духа: он оттягивает к земле деревья, вслушиваясь в натужные скрипы; хлещет холодными струями по листьям, делая шорохи хриплыми; треплет промокшую шерсть, радуясь недовольному рычанию; прибивает вязкий и цепкий туман к скользкой траве; трещит сиреневыми молниями, наслаждаясь любовью и страхом, ибо они едины в стихии.

 

Ветер — извне, ветер — чужд.

 

Его глубоко вдыхая, она узнаёт про другую свободу и просторы; ему навстречу прыгая, она принимает колючую ласку родной тайги; с ним бегая наперегонки, она учится понимать равновесие.

 

Ветер — повсюду, ветер — её.