Небо святых

НЕБО СВЯТЫХ

 

2012 — 2019 г.

 

Растворяю в стакане гуманитарный сахар

я, строитель, солдат и просто суровый пахарь.

 

* * *

В позабытом страной Ристсеппяля

мы сидим на финском болоте.

С Юга пишет подруга Галя:

«Здесь жара. Как вы там живёте?»

 

Отвечаем: «Скользим, как тени, —

то ли живы мы, то ли нет нас.

А вокруг только лес осенний

да небес мутно-серых бледность.

 

Там рыдает печальный ангел,

а внизу всё коптят избушки.

Галка, здесь бананы в сельмаге,

и вообще хороши волнушки».

 

Галя пишет: «Вам Север вреден!»

Отвечаем: «Мы любим сосны —

край, что слишком суров и беден,

где метель распускает космы,

 

где согреет одно, представь-ка,

в январе подешевле пойло

да соседка-стряпуха Клавка.

Может, жить и совсем не стоило?»

 

Отвечает Галина: «Ох, стоило!

Вы меня-то, дуру набитую,

уж простите — я вам завидую!»

 

Прим. Ристсеппяля — финское

название посёлка Житково

 

* * *

Москва сгорела, сдан врагу Ишим,

и Петербурга нет, и Златоуста —

всё это наше, русское, смешным

ничем не убиваемое чувство,

что всё вот-вот провалится, пойдёт

в тартарары, что ядерную кнопку

какой-то псих… Но мы под Новый Год

поднимем обжигающую стопку

за Север неподкупный, за страну,

где мужество покамест не иссякло,

где люди таковы, что, на Луну

отправь, они… А тут, понятно, всяко

в труху не превратимся, не сгорим,

не растворимся в грозном Океане.

По крайней мере, веточку с горы

приносит голубь — хрупкая не вянет!

 

* * *

Этот снег, этот свет, этот свист электрички,

этот грязный алкаш на вокзале у входа.

В заскорузлых руках новгородские спички,

а в глазах пустота, пустота и свобода

от всего, ото всех человеческих правил,

от забот о насущном уюте и хлебе.

Так пакет «superstar» пузырями затарил,

что теперь навсегда, на земле и на небе,

никому и ничем ни за что не обязан:

 

«Подходи, угощайся сушёной таранью.

Ничего, что фингал лиловеет под глазом.

Ты же, кореш, давно существуешь за гранью

той, где зло и добро понимаются розно…»

 

Я стою на платформе и слушаю ветер.

Э-эх, отходит душа, как десна от наркоза!

— Электричка на Мгу прибывает на третий.

 

* * *

На кухне «Lipton» хорошо

гонять и слушать голос вьюги!

Что если высыпал мешок

со снегом в небе Фредди Крюгер?

 

Сиди и думай: «Покупать

что мы могли бы за бумажки?»

В окно стучится оккупант —

безумный ветер, прямо с Пряжки.

 

Пельмени пусть у нас дерьмо

и телевизор шизанутый…

Жизнь — это адски много! Но

смерть — Шевардинские редуты!

 

* * *

Наш мир — худая кляча,

одышливо бежит.

Ан, человек скорбящий

устал на свете жить.

 

Он в комнате приладил

шнурок себе на грех.

А ночь, как в шоколаде

обвалянный орех.

 

Плывёт по небу месяц,

и ели в серебре.

А человек — не смейся —

сочувствует себе.

 

Он петельку снимает,

выходит за порог

и видит, как сверкает

нетронутый снежок.

 

Где звёзды в середине

печали мировой,

фонарь качает синий

разумной головой.

 

* * *

В безумном снега тарараме

липучей тьмы пласты снаружи.

С пургой-хозяйкой вечерами

знакомый бес в окошке кружит.

 

Пойдёшь на улицу — ветрище

сбивает с ног и за посёлком,

как зверь, во поле воет-рыщет.

А дома всё лежит по полкам:

 

два тома Пушкина и компас,

ремень и нож для путешествий.

Ты, жизнь, я думаю, не пропасть,

а поиск новых соответствий:

 

печали — пьяному веселью,

рабов несчастных — господину…

Всё снег и снег летит на землю —

в твою густую сердцевину.

 

* * *

Был я строитель, бесславный солдат —

стал я метатель словесного бисера.

С полок любимые книги следят,

чтобы не сделал случайного выбора.

 

Сделаешь выбор, и всё нипочём —

даже посёлок, в тайге исчезающий.

Жизнь открывается ржавым ключом —

верой, ничтожнейших нас возвышающей.

 

Выпьем за то, что мы живы пока!

Выпьем за наше в глуши прозябание!..

Ветер. Бесстрастные звёзды. Века.

Лес оснежённый, как светлое здание!..

 

* * *

Тигровой расцветки мохнатый плед —

нырнув под него, засыпай, свернувшись

калачиком, — страшен холодный свет

Полярной звезды! Но вселенский ужас

осилив, встаёшь и выходишь в ночь,

садишься в промёрзший, пустой автобус,

и едешь, полярник, герой точь-в-точь,

попутно стихи сочиняя — опус

про то, что любовь нас ведёт вперёд,

любовь и желание быть любимым.

И тёплой ладонью протаяв лёд

на стылом стекле, сознаёшь глубины

январского космоса, снега, мглы,

молчания хмурых, столетних сосен

и то, как вздымают они стволы

до божьего неба: «Люби нас! Просим!»

 

* * *

В белых-белых стоят балахонах они —

молчаливые сосны и ели.

Ангел мой, огради меня и сохрани

от суровой карельской метели!

 

А пока мы на кухне с тобою вдвоём

выпиваем друг друга глазами,

и над нами холодный в окне водоём

темноты с голубыми звездами.

 

Там идёт мировое с размахом кино,

где планета внезапно добреет.

Если сбыться чему-то дурному дано,

пусть случается это скорее!

 

Впрочем, в эти сюжеты ни я, и ни ты

не поверим — известно, как трудно

утверждается право, не только цветы

видя, ахать: «Глядите-ка, чудно!»

 

* * *

Безумен, страшен, хаотичен

мир, если вчитываться в тексты

на языке совсем не птичьем

в сети… А лучше синий снег ты

топчи, иди по лесу — сосны

в пушистых шапках. О, молчание!

И бледный купол купоросный —

любви и света обещание!

Сестра таёжная, синица,

напомнит ласково о снеге,

ольха внезапно распрямится,

промчится заяц, как фельдъегерь.

 

Что ты не в мире смутном, шатком

живёшь покажется, что, кроме

стихов, всё-всё с миропорядком

o'key. А дятел что-то в кроне

долбит с оглядкой.

 

* * *

С белым ангелом, о Боже,

повстречаюсь — с мотыльком.

в гроб глазетовый положат,

зафиксируют платком

отвалившуюся челюсть

и закрасят синяки.

Ах, какая все же прелесть!

Что ж вы, люди-чудаки,

так боитесь этих досок,

этой глины и креста?

Колокольный отголосок,

голубая высота...

 

* * *

Да простит меня Андрей Ширяев —

все мы там будем.

 

Книгу закончил, счета оплатил, подготовил костюм,

в Сан-Рафаэле под утро пустил себе пулю в лоб.

Так умирают поэты, уехав отсюда, — бум!

И в крематорий поклонники вносят красивый гроб.

 

Так умирают не здесь. А в России поёт пурга,

книга не вышла, и треники (с рынка за двести рэ)

порваны — через прореху больная видна нога.

Ночь коротаешь и лезвие утром… И вот в январе

ящик друзья опускают в глину. И это всё.

Но остаётся печаль и вины целый город, где

мятых тетрадок коробка и в рамке твоё лицо:

штормовка, хвоинка сухая, застрявшая в бороде…

 

Так погибают у нас, а у них, в Эквадорах, там,

как-то всё больше выходит на принтере ни о чём.

Спите спокойно, поэты, к мёртвым прижав устам

мёрзлую землю,

что пахнет кровью, калом

и колотым кирпичом.