То ли стрекозка, то ли пчела

ТО ЛИ СТРЕКОЗКА, ТО ЛИ ПЧЕЛА

 

Стихи разных лет

 

Суровые люди, мы жили у края вселенной,

носили болотники, ели пустую овсянку.

Хотели — смеялись, хотели — ругались обсценно,

хотели — и слушали песенку про хуторянку.

 

* * *

Вновь среди островков залежалого снега

первоцветы белеют и бродят коты

полосатые, наглые, рыжие… Ты

закрываешь глаза, и сквозь тонкое веко

пробивается алое, тёплое, нежно-

голубое. И ты говоришь: «Полюбить —

это, как умереть и себя опустить

в эту землю, и снова ожить неизбежно,

раззудевшимся возле виска комаром,

горькой почкой, весёлым заикой-дождём,

чертогоном лесным, бел-горюч янтарём,

перламутровкой неуловимой». А может,

вот поэтому мы, моя радость, живём,

и блаженное небо так сладко тревожит —

предзакатным огнём

светло напоён

окоём.

 

* * *

Соловей свою первую песню пропел,

как подросток для девочки Зоси,

и зажёг своё синее пламя прострел

посреди розовеющих сосен.

 

Если хлюпает небо в моём сапоге

и слезится звезды половина,

говори, говори мне на том языке,

на котором рыдает осина.

 

Сочини, моя лисонька, стылый туман

и трескучий костёр, обогревший

осовелой тайги голубые тома

и сосны золотое навершье.

 

Отощавший топтыгин, кроша бурелом,

ломанётся куда-то, безумный…

Говоришь: а приснился тебе Ашкелон

или, странное дело, Везувий.

 

Говоришь: а какие там финики, а?

Говоришь: а чудесное море?

Но вокруг вызревает, зверея, тоска,

ледяное таёжное горе.

 

На поляне угрюмый костёр догорел,

и грунтовка ведёт через броды.

Соловей свою первую песню пропел,

как подросток для девочки Голды.

 

* * *

Дача, свет керосинки, стихи о Гренаде,

это август и звёзды размером с глаза

неразгаданной Золушки, сливы, кинза,

и ведёрко черники на старой веранде…

 

В лисьей шубке сырая карельская осень,

запах белых грибов, поцелуи в лесу.

Время года любовь. Я стихами спасу

от печали тебя… Календарь перебросим…

 

Поседевшие травы и ржавые листья.

Грустно — лёгкий морозец, и яблоки на

бесполезной газете, душа, как струна.

Тишина. Умирание. Сумрачно. Мглисто…

 

Гулко ухают сосны в морозные ночи.

Пышный снег оседает, как мел на доске

ученической. Жизнь на одном волоске.

Что любовь?.. Паутинки летящей короче!..

 

* * *

Костёр погас. Картоха запеклась,

и, чёрную, катаю на ладони.

Проходит осторожно через глаз

тревожный лес и на сетчатке тонет.

 

А мне бы жить столетие, пока

ладони плещут листьев удивлённых.

Лишь тянутся куда-то облака,

как буковки на смертных медальонах.

 

* * *

А небосвод такой проточный:

он, как лицо моей Шушарочки.

Трещит костёр, и я на палочке

верчу плотвичку, но, цветочный

чай заварив, ворчу: — Мой кореш,

я так устал! — Да ну, подумаешь,

зато теперь не перепутаешь

тебя ни с кем. Тут не поспоришь.

 

* * *

Посидим в километре всего от посёлка —

полевая растёт у канавы ясколка,

ядовитый — смотри! — аконит.

Деревянная лавка подгнить

у дороги успела. Но что нам за дело?

Зол комар, и на западе небо зарделось.

Ты в коляске, а я постою.

Хорошо нам на самом краю

ойкумены, а может, и целого мира!

Вот стемнеет — зажжётся небесная Лира,

и Дракон, и герой Геркулес.

Мы сойдём в этот сумрачный лес,

по которому Данте великий шатался,

где и Лев ему жуткий под утро являлся,

и Вергилий в дорожном плаще.

Что не хуже, чем жить. И вообще,

слава Богу, спасают нас эти трясины,

колыхаясь кругом, и дождями косыми

небеса поливают: прижмись,

дорогая, ко мне —

может быть, компромисс

эта жизнь! Эта странная жизнь!..

 

* * *

Красная, кондовая, железная коляска —

в гору натолкаешься и скорее лечь

где-то на обочине… Жизнь такая — сказка!

А может и не сказка, но заводит речь

про любовь особую далеко за северный

край полузаброшенный. А найди ещё

придорожный, ласковый,

сиреневый да клеверный

росный луг! А лямками натёртое плечо,

словно и не мучает. Сердце бьётся — дерево

с облаками белыми.

Да что с ним?

Ничего!

 

* * *

Что-то я нынче опять не в ладу

с мышцей сердечной. О горе! И вот

рыжую ветку сухую кладу

в робкое пламя — а вдруг полыхнёт?

 

Выйдет надкушенный месяц, угрюм,

рыба плеснёт, покачнётся тростник.

Ветер коснётся серебряных струн,

по луговине спеша напрямик.

 

Странное что-то, мерцанье, зола —

это и есть человек, а ещё,

то ли стрекозка, то ли пчела,

то ли случайно в груди горячо.

Любишь? Не любишь?.. Такие дела.

 

* * *

Звезда горит над высокой сосной,

покоем дышит озёрная гладь.

А ты рыдаешь: — Медведюшко мой,

товарищ плюшевый, ну, присядь!

 

— Шу-шу, голубка моя, потому,

что полюбила безжалостно так

судьба обоих, возможно, во тьму

сходя, прозреем. И я не слабак.

 

Спокойно небо, рука горяча,

тиха улыбка. Волнения нет.

И только зубы немного стучат.

Холодно, звёздно, почти рассвет.

 

* * *

Посидим, хромоножка,

мы с тобой у нодьи:

жизнь проходит, но счастье

всё ещё впереди.

 

О, какая на сердце

беспричинная грусть!

Затаился под ёлкой

с рыжим листиком груздь —

 

суповая тарелка —

пей, таёжный народ!

А сохатый рогами

о лесину потрёт.

 

Погляди, моя радость,

облетает с берёз

потускневшее солнце,

золотое до слёз.

 

Суетятся с рассвета —

ах! — до первой звезды

в тёмной храмине леса

на рябине дрозды.

 

И качаются сосны,

как расшатанный стих,

как бездонное небо,

и оно на двоих!

 

* * *

Трещат перевитые сучья —

огонь танцует хип-хоп.

— Шушара, косточка щучья,

а хочешь в Европу?.. — Стоп!

Зачем же в Европу? Едем

на край сибирской зимы!

С таким медведём… медведем

не страшно… Поели мы

солёный супчик из пачки,

залезли в палатку: — У-у,

два тёплых мешка для спячки!

А рядом в синем лесу

осины скрипят, умирая,

и мы засыпаем — рука

в руке. А там, на небе, от края

до края ни огонька.

 

* * *

Господи!.. Мы и Вселенная!.. За бортом

ноль абсолютный, и вдруг холодеешь — высь.

«Кто мы такие?» — «Ах, люди. А ну-ка, брысь!»

Ельник шумит, и скрипит почерневший дом.

 

Он так похож на космический аппарат:

звёзды над крышей, туманности, облака.

В окнах пылает полнеба и клён слегка

приобнимает рябину, как старший брат.

Бьётся ночная бабочка о стекло.

Льётся галактики бледное молоко.

 

В доме летим к недоступной планете мы:

Кузька (хотя это кошка и бьёт мышей),

я, Хромоножка и Оля-астролог: «Эй,

где наша родина? Будем ли спасены?»

Вега пылает, как лампа на сто свечей,

где-то у самой трубы из кромешной тьмы.

 

Но молчалив, ускользая, небесный хор.

Я бы спросил: «Для чего мы летим? Куда?»

Оля ответит «карма», жена — «судьба»,

Кузька мяукнет: «А мыши вкусны. Не спорь!»

 

* * *

Яростно хлещут дождя серебристые долгие струны

в мой воздушный брезентовый домик. Привычные думы

окружают меня, как надменные, гордые скальды,

точно хмурые сосны у берега сумрачной Леты:

«Нужно жить и сражаться. Ну да, и куда ты

от злосчастной судьбы убежишь? И хотел бы,

а никак невозможно». Включаю фонарик,

отрезаю ломоть «бородинского» хлеба,

влажный кокон сушу. А кругом государит

темнота. Отзывается музыка слепо,

и бормочется, Господи, что-то такое:

васильковое, звонкое, луговое,

стрекозиное крылышко слюдяное.

 

* * *

Ночь укутает плотно болото сырой темнотой,

но звезда, указуя на север, засветится дивно,

и шарахнется лось, и лисица промчится по той,

чуть заметной тропе, над которой

висит паутина.

 

Так сгущается время, и только тревожно трещит

разведённый костёр, и река, стеснена в перекатах,

как волчица, рычит. Всё же угли ещё горячи,

и смолистый меня, густохвойный

баюкает запах.

 

Шевельнётся, едва проморгавшись, на ёлке сова,

обречённые мыши нырнут в заколдованный вереск.

И придут мне на ум, вероятно, простые слова

о печальной ладье, о душе,

выходящей на берег.