Часть 3. Между хлебом и небом

НЕПРОЧНОЕ НЕБО

 

стихи 2001-2008 года

 

3. Между хлебом и небом.

 

* * *

Тёплый ветер. Вечерние, розовые облака.

Словно тени на шёлке, качаются камыши.

Меж холмов извивается задумчивая река.

Так живи, так думай, так на земле дыши.

 

После будет совсем другая, наверно, боль

и другая радость: искал — не нашёл нигде.

Звон цикады, песок на губах и речная соль,

и бегут круги по тёмной, живой воде.

 

Поплывёшь, забудешь, всё потеряешь, нет,

улетишь на крыльях в доверчивый небосвод.

Ветер листья ласкает, горний струится свет.

Человек уходит, и птица в кустах поёт.

 

* * *

Небосвод за окнами синий-синий.

— Рот откройте, деточка! Потерпите!..

Бормашина. Бешеный визг Эринний.

Всё известно доктору о пульпите —

 

по кювете никелем звякнут клещи.

Металлурга прочная заготовка

эта челюсть... — Доктор, прошу, полегче!..

Как плотва на удочке, бьюсь неловко —

 

крюк во рту... Но что-то в крови и гное

показали чёрное: бедный, вот, мол,

успокойся, это твоё земное

воплощенье — душу никто не отнял.

 

* * *

Человеку сквозь зубы прохожие цедят: «Убью слона!

Прёшь, как падла!» Покупки, целлофановые мешки,

бесконечные годы реформы, магазины, кафе, страна...

Тётка кричит безумно: «Пирожки, пирожки, пирожки!»

 

Человек спотыкается, падает, ударяется об асфальт.

Кровь стекает с разбитых губ и куртка, увы, в грязи.

Точно так же в Афинах лежал на площади Эфиальт.

Никто не подходит близко, но кто-то кричит «ползи».

 

И тогда он ползёт, ползёт в направлении парадняка,

но на деле лишь приближается к последней черте.

Он пока ещё дышит, и что-то хрипит, и плачет пока.

Но реформы делают боги в космической темноте.

Человек умирает, и сжимает паспорт его рука.

 

* * *

Висит сырой листок: «Гадаю по руке

и на кофейной гущ...». Под бледно-серым небом

у входа в блочный дом сижу на рюкзаке

с китайским барахлом — дешёвым ширпотребом.

 

Мне снится эта жизнь — стальная дверь, мороз,

разбитое стекло, рука в крови... Я видел,

что будет после нас: небесный купорос,

распад, бетон... Я здесь случайный посетитель!

 

Исчезнет всё: дома, газеты, барахло

китайское. — Продать? Никто не купит. Скверно...

Бетон, асфальт, мороз, разбитое стекло,

рука в крови... Я здесь лишь коротаю время!..

...Лишь коротаю время!..

 

* * *

Все там будем поздно или рано:

тухлая, застойная вода —

в коридоре пили из-под крана.

Что ещё мы делали? Ах, да,

до животной крупной-крупной дрожи

капельниц боялись — пригласят,

руку стянут: «Потерпи. Поможет

галоперидол». Вот этот ад

мне обычно снится. Просыпаюсь,

долго рядом шарю в темноте,

к женщине красивой прикасаюсь,

обнимаю, слышу в животе

тихое урчание, целую.

Пялится звезда в стеклопакет,

дождь стучит в отлив о жестяную

полосу. Всё кончено. Рассвет.

 

* * *

Побрякушки, носки, сковородки

продают у метро. Приглядись:

жизнь проходит — у смерти короткий

разговор и алмазная высь.

 

Бесконечно далёкая птица

Лебедь, Рыбы, Змея, Скорпион...

Люди спорят, хотят прицениться,

пьют, едят, и пищит телефон.

 

Молодуха в киоске с цветами

подсчитает свои барыши...

Вот и всё... Только высь между нами!

Не толкайся, не плачь, не дыши!

 

* * *

Жить не страшно — только очень больно!

Всё понятно: смерть, любовь и муки

творчества в квартире с антресольной

пылью окончательной разлуки.

 

Смерти ли бояться, если сгинет

вся Земля?.. Выносят прочь герани,

шкаф, альбом, где несколько с другими

фотографий свадебных на грани

пошлости... А счастье было... было

на какой не знаю почве в доме,

где жена, наверное, любила

мужа, как... Но есть ли что-то кроме

этой жизни, временем в осколки

превращённой? Будет эта рана

жечь и жечь: герани, кресло, полки...

Верить больно!.. А не верить странно!

 

* * *

Ты скажешь мне, что Бога нет,

а я скажу, что, да,

нет, и проносится ни свет

ни тьма туда-сюда.

 

Туда-сюда, от фонаря

до фонаря, где снег

летит в сугробы января.

— О, разве человек

 

здесь будет счастлив?.. — Никогда!..

Фонарный свет, как ртуть.

Ты скажешь: «Бога нет!» Ну да!

Но что-то есть чуть-чуть?

 

* * *

От коньяка пьяна Лариса лишь слегка,

а мы совсем трезвы — трезвы, как на параде!

Сидим в пустом кафе — три старых дурака:

— А помнишь, ты писал в клеёнчатой тетради?..

— Да брось, Володя! Я забыл про ерунду!..

— Нет, разве ерунда? — волнуется Лариса.

— Не всё ли нам равно? Давайте за еду! —

и вилочкой в салат: лучок, немного риса,

креветки a la russe... Игра не удалась.

Как пылесосы Bosсh, свободны мы в полёте,

и Бог глядит на нас, как в омут водолаз.

Нет, словно террорист в горящем самолёте!

 

* * *

Смерть становится ближе, чем собственная рука,

но по-прежнему неизвестно, что ожидает после.

В городе снова весна. Над парком плывут облака.

Грубый профиль мента не похож на рисунок Бёрдсли.

Да и сам я нынче что-то не очень изящен, как

старый тополь, обломанный весь и полузасохший.

Если поселить меня куда-нибудь на чердак,

то подумают сразу, что бомж, бородой заросший.

И куда же меня отправят такого потом? Куда?

Может быть, ни Рая нет, ни Ада для сумасшедших,

у которых под глазами мешки и всклочена борода,

и не знает смерть, как их выпроводить, не туда зашедших.

 

* * *

Хаос, летящий из глуби небесной,

звёздная пыль на листе обомлевшем

бледной осины, застывшей над бездной...

Чем вас утешить? Да в общем-то, нечем!

 

Где-то карболкой и йодом больница

пахнет в предчувствии гибели нашей.

Крикнет неистово странная птица,

заворожённая сумрачной чащей.

 

Вы и на смертном одре удивитесь:

сколько ещё остаётся вопросов!

Дуб у ограды, как сумрачный витязь,

тополь, как скорбный немецкий философ.

 

Вам и цветы — возвращается почве

тот, кто при жизни был каплей в потоке.

Счастья хотели? Но воздух отточий,

клейма простынь и ж-ж-железные койки.

 

* * *

Я сам — нелепый червячок,

а космос так велик!

Летит сквозь крохотный зрачок

мне на сетчатку блик.

 

Как в узком карцере штрафник,

в ней дух томится, но

к зрачку я так внутри приник,

что понял всё давно:

 

весёлый гомон вешних птиц,

широкий шум листвы

и в затхлом сумраке больниц

предсмертный хрип, увы!..

 

* * *

Жил по счёту кукушки ни много ни мало – как раз

для разгадки вопросов, которые нам задаёт

наше бедное сердце, где, может быть, всё через час

прекратит изменяться, качаться назад и вперёд.

 

Значит, время настанет и мне от святой простоты

разбирать фотографии, письма ненужные жечь.

За привычным окном пожелтеют деревья, кусты,

и нахмурится небо, прервётся последняя речь.

 

Ничего не останется – только стихи да ещё

припорошенный холмик с простым деревянным крестом.

Удивится прохожий, что стало в глазах горячо,

и в тревоге подумает: «Как? Покидая свой дом,

неужели я тоже, на облачной жившей гряде,

словно листья, скользну в бесконечность по тёмной воде?»

 

* * *

Назвали зайчиком, дали сладкую грудь,

привязали бирку на ручку, сказали: «Теперь живи».

Шлёпали, обзывали, приказывали уснуть,

спасали от гепатита, свинки и от первой любви.

 

Так и прошло... А дальше случилась вот эта жизнь,

эта самая, в которой от одиночества сердце вдруг

то и дело прихватывает, и голос бубнит: «Остынь —

всё равно это всё иллюзия, замкнутый круг».

 

И лишь на старости лет выясняется, что нет

ничего, кроме одного бесконечного коридора, где

в конце бесконечная тишина, бесконечный свет...

 

И если что-то и было в этой твоей судьбе,

то лишь девочка у качелей, которую в десять лет

целовал неловко. Ты помнишь? Листик к её губе

почему-то прилип, и смерти, казалось, нет.

 

* * *

Часы, ботинки и пиджак,

сорочку и бумажник

я покупал не просто так —

я был лихой монтажник.

 

Я получал за двести рэ

и брал себе в столовке

компот, яичницу, пюре,

салатик из морковки.

 

Ах, было время да прошло!

Теперь я стал поэтом.

Мне тоже очень хорошо,

но денег нет при этом.

 

Могу пойти куда хочу,

свободный и голодный.

Как балку, рифму волочу

и текст неоднородный.

 

И нет на мне ни пиджака,

ни галстука, заметьте.

Хочу — валяю дурака,

плюю на всё на свете:

 

на двести рэ и на компот,

на то, что коммуналка.

Вполне свободен только тот,

кому себя не жалко!

 

* * *

Ах, на ёлке звезда золотая.

Кухня. Гости поют: «Йе-йе-йе!..»

(азиатчина мутит блатная —

под гитару «Гоп-стоп»), оливье.

 

И какого рожна напороли,

напортачили — вспомнить невмочь!

Вышли — трезвые всё ещё, что ли? —

в чумовую беззвёздную ночь.

 

Потепление. Лужи. Газоны

зеленеют уже в январе.

На флэту у какой-то Алёны

на вино по четыреста рэ

 

добавляли... Гори оно синим,

красным пламенем, наше житьё!

И Марина — красавица в мини —

поднимала за счастье моё...

 

* * *

Целуешь, глаза прикрывая,

в холодные губы меня.

Какая у нас молодая,

не знавшая горя семья!

 

Ты — горлинка нежная с веткой

оливковой — Terra! Земля!

Встречай меня песенкой редкой:

«Сюда, Одиссей мой! Ля-ля...»

 

Но кто там стоит на пороге?

— Пройдёмте-ка с нами!.. — За что?..

С ментовскими лицами боги —

на голое тело пальто!

 

* * *

Убивали, и лгали, и жён совращали чужих.

Словом, жили обычно — злодеями так и не стали.

 

Протечки, квартплата, простуда и курс

валюты — волнуешься, пьёшь корвалола

четырнадцать капель — я тоже боюсь,

что это не жизнь, или жизнь — это школа

спокойствия, полной, тупой глухоты.

В постели тебе от ночной духоты

приснится кошмар: Перестройка и люди

бездомные роются, словно коты,

в помойке у дома в рассыпанной груде

объедков. О нет же, будильник опять

сигналит!.. Встаёшь, ковыряешь в омлете

ножом и, взглянув на часы Olivetti,

выходишь из дома — в портфеле печать,

квитанции... Злобный на улице ветер

забрался под куртку. Ты видишь: один

из тех в подворотне на смятой газете

лежит — существо человеческий сын.

 

* * *

Ночь бесполезно-опасно-тревожно-безумная.

Ночь фиолетово-тёмная, жуткая, лунная...

Нет ничего. Только колет под ложечкой страх.

Полные пригоршни звёзд. Голова в облаках.

Кто-то навстречу... «Постой! Не найдёшь огонька?

Хоть “Беломор” от печали...» «Конечно! Да-да...»

Ночь фиолетово-тёмная трепетно-лунная —

в правом кармане тяжёлая гирька латунная.

 

* * *

В собесе толпятся: «А кто же за вами?»

Дырявые кофты, очки, костыли...

Старухи привычными, злыми словами

опять объясняют, что с этой земли

 

масоны, которые были жидами,

всех русских под корень давно извели.

 

Инспектор — красивая девушка — кольца,

колготки Sisi и высокий каблук...

«Вы тоже на пенсии? Хи-хи...» — смеётся,

проверить беря документы из рук.

А впрочем, ей вникнуть во всё недосуг...

 

В глазах зажигается чёрное солнце,

и сердце галопом срывается вдруг!

 

* * *

В камуфляже стоят с орденами,

под гитару поют: «Ты меня,

моя мама, встречаешь слезами...».

— Нет, ребята, всё это фигня:

 

«Я особо опасный придурок,

ветеран самой главной войны...».

Пропустили по кругу окурок

одноногие те братаны

 

и спросили: — Ты был на Чеченской?

Что ты знаешь, дурак, про Кавказ?..

Отвечал я улыбочкой зверской,

нежно-розовой справочкой тряс!

 

* * *

Сладкой выпечкой пахнет с ванилью.

К батарее затёкшей спиной

прислонившись, запачкался пылью.

Ночь. Февраль. Парадняк... Боже мой,

Ты оставил меня почему же?

Почему эта заперта дверь?

И с ботинок заляпанных лужи

растеклись по площадке... Не верь

ничему! Укрывай меня дёрном!

Проверяй мой ночной документ!

Пусть хотя бы в стакане гранёном

чай горячий мне вынесут... Нет,

ничего мне не надо, но старый

сон приснится: мартини, омары,

я сижу и касаюсь бедра

Анджелины Джоли

в рестора…

 

Тусклый свет. В ледяные фанфары

непогода трубит до утра.

 

* * *

В китайский

пурпур тучи над Кронштадтом

закат окрасил — вот она свобода! —

на сваях в бар с кофейным автоматом.

Зашли, замялись радостно у входа,

и сели у окна, и говорили

о счастье жить без горечи и страха.

Кавказцы что-то жарили на гриле,

а мы, мешая ложечками сахар,

в тот вечер свято верили в улыбку.

Всё было чудно как-то и нелепо.

А между тем, почтовую открытку

за окнами вывешивало небо

туда, на горизонт, где океаны

крушили шельфы двух своих Америк.

Но здесь меж сосен виден был песчаный,

дождём и ветром высветленный берег.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сказала:

— Пух, смешной медведь, не бойся.

Ну да, тоска, и боль, и всё такое.

Но небо, то, что ярче купороса,

зальёт глаза и дух наш успокоит...

 

* * *

В три этажа домишко. «Бентли»

у будки сторожа. Вопросы

я задаю ему: «А нет ли

у вас попить? А что, “роллс-ройсы”

не любит славный ваш хозяин?»

Не отвечает мрачный сторож.

Вот так стоял когда-то Каин

у стада Авеля и спорыш

вертел в зубах. Но братец ловкий

не прост – учёл вчерашний опыт.

И сторож (с чем он там? с винтовкой?)

мне говорит: «Пошёл ты в жопу!»

Ну что ж, иду... Вот неподвижный

ржавеет трактор (списан, что ли?).

С борщевиком и жёлтой пижмой

кругом заброшенное поле.

За ним развалины. Там верба,

орешник, спящие берёзы...

а дальше небо, только небо...

а дальше звёзды, только звёзды...

 

* * *

Справедливость... истина... законы...

прокурора светлый кабинет...

 

Выходя на грязные перроны,

пассажиры мёрзли. Клей «Момент»

нюхали подростки — сам я видел.

На вагонах надписи: Инта,

Соликамск и Пермь, Сегежа, Ивдель.

И звезда красивая — вон та,

просияла в небе над вокзалом...

Всё теперь в порядке. Дыр-бул-щыл!

Проводник движением усталым

дверь заиндевелую открыл.

Лязгнули железные ступени,

и густые запахи тепла,

расстояний, проводов, сомнений,

крошек пассажирского стола

мне опять ударили по нервам.

Вот и всё... Уходят поезда:

тык-дым-тык... Беседа с офицером

и в окне Полярная звезда.

 

* * *

Улыбаясь сквозь слёзы,

я лежу на снегу,

и застыли берёзы:

— Ты влюбился?.. — Угу...

 

— Так чего ж ты не весел?..

— Ах, и сам я не зна...

Кто-то ватник повесил

на заборе. Зима

 

пахнет сеном и хлевом,

дым летит из трубы.

Между хлебом и небом

мы в руках у судьбы.

 

То ли крики вороньи,

то ли поезд гремит,

то ли где-то хоронят,

то ли сердце щемит.