Часть 2. Спасательная лодка
«Мы понимали, что смерть нисколько не хуже, чем жизнь,
и не боялись ни той, ни другой. Великое равнодушие
владело нами».
В. Шаламов «Колымские рассказы».
НЕПРОЧНОЕ НЕБО
стихи 2001-2008 года
2. Спасательная лодка.
* * *
У моста решето арматуры.
В ослепительно синем просторе
воздух свеж возле Парка Культуры.
Ты такая красивая! Горе:
мне два раза твои девятнадцать.
уравнение из неизвестных:
X плюс Y равняется… Сбацать
что-нибудь о счастливых невестах:
Обнадёжила запахом тмина
(уси-пуси, дружок, шуры-муры),
мяты, брынзы, грозы, мандарина!
Поцелуем у Парка Культуры!
* * *
Ах, какой был июль!.. Ах, какие гуляли
загорелые, словно сбежали с Ямайки,
в джинсовне молодые, весёлые крали
и сбивались в шумливые, тесные стайки!
Мимо я проходил, вместо них замечая
стены в трещинах, фикус, окошко с гардиной,
за гардиной графин и коробочку чая,
проходил я, как нищий на ярмарке дивной,
расставаясь, как с вредной привычкой, с последней
(все они мне казались последними) хрупкой,
восхитительной женщиной. Помню, медведей
обожала игрушечных, кожаной курткой
укрывалась моей. Говорила: — Волнует
запах твой! А вот если бы я изменила?..
— А зачем изменять?.. Помню я поцелуи —
этот привкус черешни с кислинкой кизила...
Я свернул в подворотню и вышел к Марата,
размышляя о непрозвучавшем ответе.
Там сидела старуха с пучками салата —
с поседевших волос рвал косыночку ветер.
* * *
Лицо прекрасное, но, может быть, от боли
слегка усталое, в трагических у глаз
морщинках маленьких. Я спрашиваю: — Оля,
о чём ты думаешь?.. — Я?.. Видишь ли, как раз
о нас двоих... Иду, охваченный мгновенной
счастливой музыкой: «Откройся, мой Сезам!..»
Листва обрызнута лимоном и мареной.
Огни зажёг полупустой универсам.
— Ах, видишь ли, со мной сегодня, Оля,
творится странное... — Да, знаешь, и со мной!..
Морщинка дрогнула от нежности, от боли,
от неизбежности и тяжести земной.
* * *
Усмехнулся тополю, всхлипнул, пробежал
по лужам, по дорожкам, по крыше гаража...
Всё промокло: волосы, платье на тебе,
но поёт в наушниках песенку БГ :
«Есть в городе том сад — всё травы да цветы...».
Здесь камешек из туфельки вытряхиваешь ты!
Сиренью пахнут волосы и кожа миндалём,
а мы с тобой скамеечку заняли вдвоём.
И ничего, что мокрая. И ничего, что май.
«Здравствуй, моя Мурка! Здравствуй и прощай!..»
* * *
Лодочка моя, Ассоль, скорлупка остроносая!
Мой кораблик тонущий – сорваны все снасти!
На твоих ладонях удивительная лоция –
наши встречи, линии, перекрёстки страсти.
Что же ты по городу ночному шла отважная,
как фелюга хрупкая, одна в бушующей пучине?
Парусина платья всё ещё на стуле влажная –
то ли думала ты так серьёзно о мужчине,
что стоял в автобусе, то ли дождь накрапывал.
Посмотри, какая нынче штормовая сводка –
корабли переворачивает времени девятый вал.
Девочка моя, Ассоль, спасательная лодка!
* * *
В окошке ночь. Антоновка в тазах.
Скребётся мышь в углу под половицей,
и пахнет дом рассыпанной корицей.
Я для тебя, как сумрачный казах,
пою о чём-то диком. Ты — Луна.
Ты — Облако. Ты — Ветер в поднебесье.
Я где-то на земле, и, знаешь, весь я
к тебе тянусь. А в трещинах стена
напоминает карту — острова
с кокосами на пальмах (Туамоту?).
Но завтра, завтра... снова на работу —
тебе учить, а мне слова, слова,
слова склонять. И кажется, теперь
мы только и свободны... Ветер воет
в печной трубе и замечает: двое
сплелись в одно. О, многоногий зверь!
* * *
Мы с тобой на кухне сядем,
в кружки водку разольём.
Этим горьким общим ядом
траванёмся. А потом
закусь венская колбаска,
закусь белый нарезной.
Дорогая, как савраска,
уставая, тормозной
оставайся в этот вечер —
будем слушать русский рок,
говорить немного резче:
«Слышишь, клёвый вечерок!»
Что на самом деле значит:
«Страшно мне, но я с тобой!»
Агузарова заплачет,
взвоет Кинчев молодой.
* * *
Мы вдоль залива шли вдвоём, где камни
меж сосен выбираются на берег.
Песок пружинил мягко под ногами.
Банальное открытие Америк
я совершил, рифмуя «Ежевикой
и нежной Анжеликой»... Нас упруго
опутывал сетями многоликий
асфальтовый паук Санкт-Петербурга.
А между тем, смеялась над привычкой
всё рифмовать она, изнемогая.
Листва неслась вослед за электричкой,
но проводов эстетика тугая
напоминала нервы — жизнь, как мячик,
неточный, баскетбольный, улетала
за поле, за пустырь, за... — Милый мальчик,
тебя я не люблю, — она сказала.
* * *
Мне надоели сны моих полночных бдений,
и монитор Samsung, и бред черновика.
Я одного хотел — наполнить счастьем бедный
уют для долгих зим... Но Боже мой, пока
едва горит свеча моей убогой жизни,
и, как слепой щенок у запертых дверей,
душа скулит навзрыд, бросая укоризны
тебе, тебе, тебе: «О, помоги скорей
мне, Боже, как-нибудь, пока сквозь вой метели
шуршит из батарей трамвайное тепло!»
А Библия лежит на скомканной постели.
А трещина двоит оконное стекло.
* * *
Меня схватила за руку и злым
шепнула басом: «Знаю, все похожи
мужчины — все козлы, все-все козлы!»
И мокрый плащ повесив свой в прихожей,
вошла, скривила раной ножевой
красивый рот, давясь, давясь слезами.
В окне широком шелест дождевой
усилился. Но что-то между нами
происходило странное. Она
рассеянно мобильник теребила.
Кусала губы. Встала у окна.
И вдруг я понял: только что решила
на тротуар с шестого этажа
бросаться вниз... «Ну-ну, поплачь!» —
утешить
её пытался. Плакала, дрожа.
Потом сидела бледная, как нежить.
И наконец сказала мне: «Ушёл
сегодня муж». Молчание. Усталость.
Я наливал. Она пила. Ещё
пила коньяк...
...А небо прояснялось.
* * *
Я слышал, как луч постучал в окно,
прополз по стене и упал на стол.
Понятно, что луч позабыл давно,
зачем и куда по делам пришёл.
Он влез по стакану, отпил воды.
Потом ослепил, на диван прилёг.
Казалось, что нет никакой беды —
я книгу держал, но не видел строк
о Боге, о разных его делах.
А луч фотографию взял твою.
Откуда берутся любовь и страх?
Я просто, как небо, тебя люблю.
* * *
В расписание вписаны наши судьбы.
Ветер-стрелочник смотрит его странички:
в десять двадцать сольются сухие губы!..
Километры меж нами короче спички,
не длиннее, чем ниточка, — приметал бы
пару пуговиц крепко к твоей сорочке!
Сорок раз ещё встретимся мы до свадьбы —
тридцать девять расстанемся. Ставить точки
рановато. Шушарочка, ты — хозяйка
безрассудному сердцу! Прими на счастье
и баюкай...
...Курьерский. Соседа байка
про бандитов чеченских: — Порвут на части!..
...Цепь на шее рассказчика золотая.
Как рояля клавиши, мчатся шпалы,
и берёзы, стремительно улетая,
горизонт обнимают тревожно-алый...
Двадцать пять сантиметров на карте. Двое
суток в поезде нас разделяет или
сорок семь через реки мостов — простое
вычисление скажет: мы всё забыли.
Но пока мониторы горят и в рёбра
бьют сердечные мышцы, мы будем сниться
по ночам друг другу — факир и кобра,
Магомет и гора, небеса и птица
Гамаюн...
...И чаёк заварился. Масса
темноты. Под грохот колёс не спится.
Скоро встретимся — скоро снимать с матраса
мне бельишко: — Спасибо вам, проводница!
* * *
Мне снится музыка: то скрипки голос нервный,
то нежный флейты, то ещё вступают трубы...
Я просыпаюсь, нахожу губами губы
твои. Ты крепко спишь. Следят за этой сценой
на узкой полочке растрёпанные мишки,
смешные, плюшевые, с грустными глазами.
Метель. Рассвет. Окно украшено цветами.
Олейников, Бодлер, Фет, Баратынский — книжки
повсюду: на полу, на стуле, на постели.
Спи! Вместе целый год Изольду и Тристана
изображали. Спи! Не просыпайся рано!
Играет музыка расхристанной метели
там, за пустым окном, — то скрипки, то гобои.
О, нежная моя, пока стоят игрушки
на полочке, пусть голова твоя с подушки
немного съехала на платье голубое.
* * *
Ангел мой, со двора густая
синева ворвалась в окно:
то весну там собачья стая
отмечает, а то вино
распивают подростки, чтобы
веселей зазывать подруг.
Как же быстро уходят годы —
каждый замкнут. О, страшный круг!
Даже в звёздах его зелёных
ясно виден холодный рок:
«Ходит окунь в речных затонах,
отражается костерок...».
Что же, сыпь — да побольше — проса
к подоконнику голубям.
Отодвинь костыли — не бойся, —
если надо, потом подам!
Ну, а там ты окрепнешь — смотришь,
и пойдёшь тем шажком былым.
Это счастье, да-да, всего лишь.
Сердце бьётся: «Тум-тум, дым-дым».
* * *
Весь твой мир уместился в окне монитора
(тяжелы костыли, неудобно на стуле —
хорошо, что задёрнута пыльная штора!) —
на экране летают ковбойские пули.
Кровь течёт, как томатный, наперченный соус,
а на улице — слышишь? — на узких балконах
все коты, словно в опере, пробуют голос.
На бетонных бельё парусит галеонах.
Что осталось? Обида на промысел Божий,
как природа, слепой и бездушный — ни мужа,
ни детей... Шуршалотта, сегодня ты всё же
обопрись на меня, моя девочка, ну же!
* * *
Не врут гороскопы — мы точно не пара.
Но в сердце бушует стихия пожара.
Мы — серые тени в театре теней,
мы — ветер под гулкими сводами арки...
Тяжёлые шторы сдвигаю плотней:
Шуршалочка, птицы орудуют в парке,
и тают сугробы, но ты на диване
болеешь, читаешь весь день Мураками.
Мой ангел, запей-ка скорей терафлю!
Ну-ну... Ничего, что распух так нелепо
твой нос, — не грусти: и такую люблю,
как землю, как море, как звёздное небо,
больную, хромую, смешную, любую!..
Колени твои в темноте поцелую:
«Шушара, ты выпьешь сегодня, скажи,
ромашку от этой проклятой простуды?..»
В углу синий свет монитора LG,
объятия жадные, жаркие губы!
* * *
На простом языке говорившая страсть
кровь мою бередила густую-густую.
Потому, что и Сольвейг — твоя ипостась,
я безмолвные губы твои поцелую.
Шуршалотта, Шуршалочка, белая мышь!
Колченогая девочка в пьяной хрущобе,
я уеду. Безудержно капает с крыш,
и мяучит кошачья разборка — ещё бы!
Крутобокие тушки сазана, сома
дешевеют, и, сняв кацавейку в заплатах,
ты стоишь с костылями на фоне окна,
подоконник слезами от счастья закапав.
* * *
Сны. Душный потолок. Снега. Дорога.
И пассажиров заспанные лица.
«Люблю тебя! Да-да!» — колёса пели.
Твои слова сквозь ночь со мной летели:
«Не уезжай, Медведик мой, надолго!»
Ведром железным мимо проводница
носила уголь. А сосед джин-тоник
пил в темноте (купил в Рязани где-то).
На верхней боковой у туалета
вторые сутки лёжа, как покойник,
я думал о тебе: морщинках этих,
сосках, ложбинках, детях, что могли бы
у нас... у нас... Но прыгала на петлях
и грохотала дверь, а в окнах глыбы
пакгаузов летели. Проводница,
ругаясь, подметала что-то шваброй.
Казалась речь её абракадаброй.
А ты мне, наконец, смогла присниться.
* * *
Ты — серебристый ландыш
в прохладной тени берёзовой рощи.
Имя твоё — сильное снадобье от печали.
Адората, возьми себе узкие крылья ветра!
«Люблю. Буду любить. Твой навеки».
Лето. Полёт стрекозы. Стук дятла.
Вкус листвы на твоих губах...
В нашей крови растворён
подслеповатый страх предков,
их надежды, печали, редкие радости.
Муравей ползёт по твоему плечу,
как паломник в святые места.
Имя твоё — сильное снадобье от печали:
Давид, Иисус, Марфа, Мария...
Адората...
На высоком перевале,
меж двух белоснежных гор,
мирно покоится
твой золотой византийский крестик...
Слушай счёт кукушки,
пение иволги, шелесты, вздохи...
Имя твоё — сильное снадобье от печали...
* * *
Ты — молния в небе моих надежд.
Ты — ангел в небе моих молитв.
Когда я лишаю тебя одежд,
огромная нежность во мне болит.
О, в этой ласковой суете
белеет кожа, как свежий снег,
и, утопая в нём, в темноте
я слышу свой уходящий век
и жизнь у ангела в животе.
