Рысь дремлет, успокоенная нежным голосом просыпающейся тайги. Ветви рослых берёз шуршат, приветствуя новые листья, а ветерок дразнится, по спирали оббегая крепкие стволы и вороша молодую траву. Шелест смешивается с едва слышной мелодией ветра, с негромкими разговорами потревоженных птиц, и складывается в колыбельную — ласковую, волшебную; сладкую как первый нектар из пчелиных сот.

 

И рысь дремлет, слушая песню, знакомую зверям с начала времён. Её шерсть золотится, как нити паутины; золотится, как сердцевины цветущей ветреницы, как янтарные лепестки красноднева и как прошлогодние травы; она золота, словно рассветные блики на озёрной глади. Лишь кисточки не тронуло медовое пламя — они по-прежнему темны, опалённые огненным предком.

 

Рысь дремлет, и сны летают над ней, такие же звонкие и свежие, как капель вокруг. Сновидения рассыпаются крошевом тающих сосулек и трещат подобно последнему льду, а небо в рысьих снах тёмно-сизое, как спелые ягоды жимолости и луна плавится, стекая незнакомой сладостью на поверхность реки.

 

Когда настанет лето, рысь проснётся и выбежит на нежную, словно лебяжий пух, траву, и будет охотиться, переступая лапами в вечном танце жизни и смерти, и радужные искры на брызгах низкого водопада закружатся вместе с ней. Но это будет летом, когда начнётся её следующая жизнь, та, что взамен оборвавшейся морозной зимой. А пока — рысь дремлет и видит сны...