Хотите, я расскажу о стеклянной гармонике, госпожа? О той, чья сокровенная суть — сияющий лёд, чей голос подобен вашему.

 

Тогда стояла зима, как и сейчас. Вы, верно, не помните; в вашем дворце всегда холодно, время стынет сугробами, касаясь его стен, хранит в неизменности мир — а когда ничего не меняется, его перестаёшь замечать. Я знаю, я был когда-то таким же, пока волшебные звуки не проникли в мой сон, длящийся с сотворения мира. Тогда я услышал голос, печальный и нежный: красоту на грани уродства, тоску за границей живого чувства. Душа инструмента и исполнителя слились в одно, рисуя лик совершенства. Я был очарован. Я хотел посмотреть, чьи пальцы рождают эту дивную музыку.

 

Комета перечеркнула ночь. Покой остановленных в полёте мгновений потревожила упавшая с неба звезда. Я увидел укутанные белым поля, искрящиеся под луной, и дворец на фоне залитого северным сиянием неба. Облака всё ещё помнили те печальные звуки; их звоном повторяли снежинки и нашёптывал ветер. Звуки указали дорогу, и я поспешил во дворец, снедаемый нетерпением, какого не знал прежде.

Она сидела вполоборота и смотрела в окно. По бледной прозрачной коже струились белые волосы, глаза сияли как звёзды. В них стыл лёд непролитых слёз, дурной нрав и печаль. Вы похожи на неё, госпожа: вы так же прекрасны, и так же любите прятать порывы души за маской скуки и холода. Но тогда я не знал — ни её, ни вас. Я увидел лишь холод.

 

Она играла на стеклянной гармонике. Тонкие пальцы лежали на ободах полусфер, погружённых в воду. Сферы были выточены из хрусталя, вода подёрнулась льдом; вся конструкция помещалась в полированном ящике белого дерева, снабжённом педалью. На педали стояла изящная босая ступня, приводившая в действие механизм, полусферы вращались и тихо пели под пальцами.

Невесёлая это была песня. С такой не живут; с такой только хоронят, провожая на небеса отлетевшую душу. Но ей нравилась музыка, и мне она тоже нравилась.

Мы были подобны — я и сидящая за инструментом. В её душе царил тот же холод, что и во мне.

 

Я не мог ничего случайно задеть. Я не дышал. Но она всё равно обернулась, и её взгляд скрестился с моим как клинок.

— Убирайся! — прозвучал вымороженный до бесчувствия голос. — Убирайся откуда пришёл, Падший!

Не зная ничего, кроме кругов своего застывшего мира, она видела всю глубину моего падения, помнила холод сковавшей тело реки под мутно-белёсым небом. Она узнала меня, ничего не зная о Битве.

Я поклонился и молча ушёл. Как я мог воспротивиться, если нашёл свою Королеву?

 

Ей было холодно. Я это понял, хоть и не сразу. Ради неё я стал человеком, ради неё примерил слабое детское тело. Только ради неё я смирил гордыню и смотрел на глупые розы вместе со вздорной девчонкой, которую следовало придушить ещё в колыбели. Вы знаете: я признаю только ледяные белые розы — так же, как и вы, госпожа... Я был примерным мальчиком, и моя Королева обратила на меня взгляд. Она так хотела ребёнка, но дети не выживали в её замороженном царстве. Только у кого-то вроде меня был шанс немного её согреть.

 

Однажды зимой она поцеловала меня и одарила частицей своего ледяного сияния. Я ликовал, но маленькая глупая курица увязалась за мной и едва всё не испортила. Я дал ей голема, чтобы она отвязалась: верно, он и сейчас сладко ей улыбается и бормочет всё те же слова, которым я его научил. А я остался со своей Королевой, сходу собрав пасьянс, который мучил её много лет: вечность — ничто, если рядом нет никого, с кем можно её разделить. Мы вместе гуляли по остывшим полям, слушали пение снега и строили ледяные замки. Мы были едины, как мать и дитя — она учила меня всему, что знала, читала в моих глазах отражение своих мыслей. Я был счастлив. Надеюсь, она тоже. Временами я вспоминал себя, прежнего, вход которому сюда был заказан: она бы не потерпела рядом с собой равного, она могла быть слабой лишь с тем, кто заведомо слабее её. Вы плачете, госпожа... Не стоит: меня не тяготила моя новая суть и новое тело. Ведь я был с той, кого считал дороже всего мироздания. Я и сейчас так считаю, если правда способна вас немного утешить.

 

С нашей второй встречи Королева не притрагивалась к гармонике, та жалобно смотрела полированными боками и не понимала, за что её бросили. Я чувствовал печаль инструмента и попросил Королеву сыграть; кажется, от моей просьбы или искреннего удовольствия от игры она и заподозрила неладное. Голос гармоники — не для людей: лишь существа, подобные ей, и ангелы могут его слушать, не теряя рассудка. Королева перестала мне верить; это было печально, но стократ печальнее было то, что она перестала делиться мыслями и поверять мне свои огорчения. Теперь я не мог утешать её, как прежде.

Наша любовь подёрнулась льдом. Она меня подозревала, но боялась напрямую спросить — что я такое. Я тоже хранил молчание, понимая, что буду изгнан в тот же момент, когда ей признаюсь.

 

Однажды я застал её в зале, рядом с разбитой гармоникой. Вода застыла кружевными потёками, пол усеивали осколки стекла. Кровь капала с бледных израненных пальцев, и из этих тягучих капель в ночи прорастали розы — холодные, белые, с колючими шипами и розеткой зазубренных лепестков. Они были цвета снега, цвета волос и платья моей Королевы, а в сердцевине каждого бутона алела капля её царственной крови. Я сорвал одну розу и прижал к груди: мне было больно, но пришло время расставить последние точки.

— Зачем? — только и спросил я её.

— Она пела голосом ангела. Когда-то я встречала такого, он меня напугал. Он пришёл на её звук и показал мне мою суть.

— Вы не такая, — сказал я как можно мягче, баюкая розу в руках. — Вернее, не только такая. Уродство — обратная сторона красоты, холодность — стремление скрыть потребность в тепле и пылкую душу. В вас эти грани доведены до абсолюта. Вы — совершенство, моя Королева.

Она вгляделась в моё лицо, будто впервые увидела.

— Ты вырос, Кай, — печально сказала она. — Вырос, а я не заметила.

— Вы вновь ошибаетесь, леди. Я с самого начала был взрослым, но вы только сейчас решились поверить тому, что видите.

Я сбросил детское тело, как ненужную маску, и показался во всём сиянии и уродстве. Королева смотрела во все глаза, уже зная, кто перед ней.

— Кай. Каин... Проклятый... Святой и грешник, ангел и демон...

— Не только, — рассмеялся я на весь зал. — Имя мне — легион. Я — искра каждой души, каждая пылинка сущего. Так же, как вы, моя леди.

— Не так, — покачала она головой, печалясь. — Ты целый, а я словно расколота надвое. Или ненавижу, или люблю. То дарю жизнь, то отнимаю.

— Нет такого разбитого, что нельзя склеить, — сказал я ей, подходя к покалеченной гармонике. — То, что желает быть целым — станет. Пусть даже и с чьей-то помощью.

Я повёл рукой над щепками и стеклом, и они зашевелились, склеиваясь и срастаясь. Инструмент обрёл прежнюю форму, вода обратилась в туман и неспешно затекла внутрь. Я слышал, как она рада вновь омывать чаши — рождая чистейший звук, выполняя своё предназначение.

 

Гармоника запела от счастья. Музыка струилась по залу, словно дыхание ледника, ослепительным светом взмывала к небесным сферам, где дремали мои покорные братья. Они его не увидят, не услышат этот призрачный крик — ну и пусть, эта музыка не для них. Я подошёл к своей Королеве — как подхожу сейчас к вам — и спросил:

— Госпожа, вы подарите мне танец?

Она рассмеялась — от души, как и вы — и протянула мне руку. Мы могли танцевать сколько угодно: впереди была вечность, полная звёздного света и хрустальной песни гармоники. Такой хрупкой. Такой неистовой в своём желании жить.