Арлекино
Столовая была рассчитана на то, чтобы одновременно накормить тысячу человек. Если только можно назвать этих существ, потерявших человеческий облик, людьми. Спали мы в среднем два часа в сутки, а обед состоял из миски баланды, куска чёрного хлеба, похожего на пластилин, и кружки чая, похожего на мочу. На приём пищи отводилось пять минут. Всё остальное время, свободное от приёма пищи и сна, мы должны были работать, за исключением политзанятий и стояния на плацу, когда нас распределяли по местам отбывания трудовой повинности. Лица наши почернели и как-то нехорошо опухли, ноги и руки покрылись мозолями, а тела, по две недели обходившиеся без бани, воняли зоопарком. Не знаю почему — наверное, у них не было других песен — в столовой из репродуктора по десять раз подряд, без перерыва, Пугачёва горланила «Арлекино, арлекино, есть одна награда — смех». В сочетании с качеством нашей пищи эта песня производила на нас особенно глубокое впечатление — в очумевшей от бессонницы голове пульсировало, как боль в пульпитном зубе: «Они подковы гнут, как калачи, / И цепи рвут движением плеча».
В один из морозных зимних дней нашу роту почему-то забыли накормить ужином — ну увлеклись офицеры не то погрузкой снега, не то ящиков со снарядами. А на следующий день забыли накормить и завтраком. К обеду две сотни пацанов, давно забывших не только вкус нормальной еды, но и как выглядит женщина, дошли до кондиции — в столовую они сами, без приказа, бежали бегом, правда, сохраняя какое-то подобие строя. Как только все, грохоча железными стульями, устроились за столами, Пугачёва завела свое обычное: «Я — шут, я — Арлекин, я — просто смех, / Без имени и, в общем, без судьбы». И тут произошло то, что я до сих пор вспоминаю как самый яркий момент своей службы: один из дедов нашего взвода бросил куском черняшки в деда из соседнего взвода. Уж не знаю, зачем он это сделал, но в следующую секунду вся рота сорвалась с мест, и началась массовая махаловка. Били всем, что попадалось под руку: чугунными бачками для баланды (баланда разлилась по полу), кружками, стульями и просто кулаками. Крик и рёв стоял невообразимый, кто кого бьёт, где деды, а где молодые, понять в этой суматохе было невозможно. Больше всего это напоминало сцены из американских вестернов, где удалые ковбои в кабаке мочат друг друга, чем придётся. И тут находчивый лейтенант, руководивший обедом, после нескольких криков, потонувших в общих воплях, выхватил пистолет и выстрелил в потолок. Мгновенно все остановились, и наступила зловещая тишина. Только Пугачёва всё надрывала глотку: «Все кажется — вот маску я сниму, / И этот мир изменится со мной».
Вечером того же дня замполит построил роту и пропесочил нам мозги. Неосторожный лейтенант получил выговор от начальства за применение боевого оружия — инициатива всегда должна быть наказана! А после отбоя деды соседнего взвода потребовали у наших знатоков военной службы выдать меня на расправу. Дело в том, что в ходе драки в столовой я кулаком влепил в глаз деду из другого взвода. По всем понятиям это было страшное преступление и за него вполне могли убить. Чугунный бачок для баланды, опустившийся на мою голову во время драки, не так был страшен, как эта предстоящая ночь в казарме. Но тут произошло чудо: наши деды, видимо, посчитали себя оскорблёнными и решили не выдавать меня соседям. В полночь в соседнем отсеке казармы подняли с койки какого-то бедолагу из молодых и повели в туалет: кого-то же надо было бить — иначе ночь для дедов прошла бы слишком скучно, налетели бы мысли о доме и любимых девушках и, пожалуй, кто-нибудь затянул бы тоскливую песню: «По кунгу ёбнула болванка…. А жить так хочется, ребята…». Целый час из туалета раздавались нечеловеческие крики, как будто там режут поросёнка — молодого избили до полусмерти…
Прошло тридцать четыре года. Иногда где-нибудь у метро, в гуще торговых центров и киосков, нет-нет да и услышу я знакомое «Арлекино, Арлекино, есть одна награда смех». Кажется, Пугачёва бессмертна, как бессмертны уголовные понятия нашего государства — ничего не меняется, всё идёт по раз и навсегда заданному кругу. Услышу я знакомую песню, и перекосит моё лицо судорога, как будто хватанул целую ложку ядрёного домашнего тёртого хрена: «Опять эта чертовщина в нашем цирке! Арлекино, твою мать!». Так и летает, вьётся над страной не то коронавирус, не то чёрный ворон, не то чугунный бачок для баланды….
08.04.2020
