Ступая по мху оголённых ран в прожженной своей душе, остатки любви собираю в карман - я спрячу её в гараже, где дремлют машина, вагон и паром, что вместе связали нас, что унести бы могли вдвоем в рассветный малиновый час, чтоб пели воздушные гимны весне, идя по колено в траве, неся два летучих крыла на спине, бутылку росы в рукаве.

 

Ступая по мху оголённых ран в прожженной своей душе, молюсь лишь о том, чтобы ты был пьян, чтоб спрятал меня в шалаше, натравил всех диких своих зверей на кровь моих рваных ран, спалил одеяние пастью своей и долго меня пытал, заставив признаться тебе в любви, в порочном моём грехе, что лимфой сгустился в моей крови и в этом безумном стихе.

 

В том, что от меня отказался бог и что предала сестру, жевала зубами кровавый мох, проклятью предав весну, что ем на обед я запретный плод, за правдой закрыв засов, и ровно в пять пью отравленный мёд с настойкой грубейших слов. Что больше не верю ни в смерть, ни в ад, зверей своих не боюсь, к девятому кругу иду наугад и черту в глаза смеюсь.

 

И знаю, что бросишь меня в шалаше, забыв то, как ты был пьян.

И всё ж это всё, что потребно душе, кровавой от рваных ран.