Семь лебедей

Дмитрий Аникин

СЕМЬ ЛЕБЕДЕЙ

Мать умирала,

к себе призывала

семерых сыновей,

дочь всех милей.

«Семеро вас сильных,

злобой обильных,

семеро смелых,

тут ваше дело:

защитите одну,

защитите сестру!»

От кого, матушка?

«Будет в дому!

Не той смерти боюсь,

которой умру

(я уже стою на юру,

откуда во тьму спущусь), –

другая смерть, впереди,

страхом меня холодит:

после меня придет

та, кто власть возьмет,

переделает все мое,

чтобы вам не житье».

Мать затихла, умерла;

пели гимны, дым кадили;

от людских забот и зла

ее в землю хоронили.

***

А была тогда зима,

в холод клали ее, холод;

будто я в гробу сама –

плат подвязан, лик немолод.

***

Полдуши моей легло,

матушка, в твою могилу;

что со мной – заволокло

хмарью; вот я через силу,

вот иду, едва дышу,

покачнусь – удержат братья,

снегом я припорошу

холмик твой, надену платье –

по размеру будет мне

все твое, – и нет обиды

в белом, белом, белом дне

похорон и панихиды…

Помянем царицу:

явилась девицей,

жила молодицей,

теперь умерла.

Теперь сиротеем,

в скорбях цепенеем,

вином душу греем:

во гроб мать сошла.

Долго ли мучился он, вспоминал тебя, матушка? Месяц.

До срока сороковин не стерпел: сиротеет страна без царицы,

без женской ласки страшна власть верховная – казни да казни;

надо найти кого с робкой душой – мать стране; нам, несчастным,

мачеху. И чужой женщины запах я слышу в палатах.

А не долго мучился,

выбирал отец,

по любви соскучился,

сковал нов венец,

выбрал белобровую,

статную себе

деву несуровую,

спутницу в судьбе…

В дом войдет

псами облаяна,

но наведет

мороки на хозяина,

на псов его

да на сынов его,

на дом-избу

да на жизнь-судьбу.

***

Род наш, племя

разметает, -мечет:

ее время!

Ей кто перечит?

Братьев – на войну,

меня – замуж,

всю страну

тать взяла уж.

Челядь перед ней –

мелким бесом,

народ перед ней

бьет поклоны,

бояре перед ней –

златом, весом,

попы перед ней

несут иконы.

Ах, свадебка,

горько питье,

слова, девкА,

пою ее:

что повторю,

то звук пустой;

готов царю

с ней спать покой.

А спать царю

страсть жутко с ей.

Я говорю:

отец, скорей

гони ее

на семь сторон,

гони навьё,

снедь похорон!

Я знаю, матушка, травы такие, сякие, я знаю

чадное пламя костра под котлом, куда белые соки

из мандрагоры стекают, из человечьего тельца.

Мачеха, моя мачеха,

злыдня, палАчиха,

долго ли тебе царить,

скоро ли тебе испить?

Крови ее соберу, свои слезы – пусть варятся вместе,

пусть закипают и пусть пузырятся, пусть выкипят обе

влаги, чтоб я шла без слез – без кровей она навзничь валилась!

Книга умная моя,

в человечьей коже том,

расскажи, как снедь-кутья

дышит паром над столом;

как бессчастный царь-отец

над второй своей вдовой

льет слезами, горя жнец,

с поседелой головой;

как безмолвные вокруг

братья – семеро – стоят,

как ты с мачехой сам-друг

делишь, мать, бел-нов наряд.

Читала я, капала воском,

искала такие слова

последние, чтобы на досках;

заветные, чтобы, едва

коснутся те воздуха, слуха,

не сможет ни слушать, дышать,

истает твоя молодуха,

другую придется искать.

Обмывали белым мылом

мать – я мыло прихватила,

утащила в час печальный

я обмылок, ком мочальный.

***

Припасла для той, другой,

для красивой, молодой.

***

Будет до седьмого пота

хладного тоска-работа:

смою полноту с жены –

станут косточки видны.

Тело сгинуло младое,

пустота взяла:

украшенье дорогое

мачеха сняла –

кожи, плоти – и, нагая,

пар в другом пару,

растворилась, улетая,

в чертову жару.

Много я способов знаю извЕсть;

из тьмы поддонной я слышала весть:

ждут, мол, еще одну царских кровей,

своды, палаты готовы для ней.

Что же я медлю? Мне слово сказать –

многие значит узлы развязать,

слово сказать на погибель ее,

верное, правое слово мое.

А не жить тебе, мачеха, в моем дому:

я читала, сказала слово умное,

я варила, студила зелье мертвое,

рисовала могилу, место темное.

А не так получилось, как я думала,

а не в лад было слово мною сказано:

пролилось зелье в землю, все ушло в нее,

холм пустой твой порос травою вольною.

Кто? – наверно, Бог упас:

силы отнял, погрузил

в сон дремучий; в добрый час

обмороком одарил.

Я, очнувшись, побрела

по дому углы считать,

хуже смерти я бела –

чтО сумела я проспать?

18. Мачеха поет

Семь рубах на семь пар плеч

ладно сшить, и плотно лечь;

вот и кончилась работа:

семь готовы для субботы.

Жарка баня, бел парок,

ходят люди без порток,

беззащитны перед силой,

чьей я помощи просила.

Смоют тяготы с себя

семеро моих ребят,

убелятся белизною,

вознесутся над страною.

Станут по небу летать

да сестрицу вспоминать.

Семь рубах бел виссон,

в них каждый вознесен

и каждый убелен:

был виссон – стал лен,

был лен – стал пух,

был пух – стал дух,

стало легко летать,

божьи дива видать.

Страшно ломаются кости, сцепляются заново, вертко,

не по-людски, -человечьи, и плоть уменьшается – перья

легкие и белизны небывалой, искристой наденем,

в зеркало-небо посмотримся – о, как прекрасны движенья!

Взмахиваем – и как будто какая-то чуждая сила

нудит нас вверх, от земли, только страшно полета; привыкнем

к воздуху, что под крылом, – нет надежнее тверди, нет крепче!

Все расстояния – наши, свободно берем свои версты!

Прочь от проклятого города, где колдовство, где от мертвых

нету покоя живым, где звучат заунывные песни,

те же над свежей могилой и над колыбелью, – мы помним,

как запевала родная, чтоб иней на окнах расцвел бел.

В землю ее схоронили – земля наша мертвая только

траву крапиву рожает, и серо-зеленое море

ветрами движет, колышется. Мы пролетаем над морем –

что ж, прощевай, страна-родина, чтоб не увидеться больше.

Спит она, сны свои смутные видит сестрица – такая

нежная девушка, ей, сироте, помереть было время.

К младшей своей мать ходила из гроба, кормила

хладным ее молоком, белым соком земли. Отпоила!

Мы улетаем от места проклятого, Родины нашей!

Где они, где они? Потеряла,

потеряла милых, потеряла рОдных!

Правду ли говорят, что улетели,

по воздуху махнули в края чужие?

Одежонка – вот она, вот кресты,

вот – рядком семь золотых, семь шнурков,

да в окне косящатом выбито

стекло – по полу осколочки мелкие.

Перья на осколочках чуть в крови, –

ох вы, белы лебеди, вы куда?

Облетите хоть вокруг – погляжу,

вам про свое горе-сон расскажу.

А я знаю – мать сказала, –

как вас возвратить.

Я пряла, сучила, мяла

тоненькую нить –

нить привяжет – не развяжет –

вас к своей судьбе,

и не будет плоть лебяжьей,

братец, на тебе…

Скинешь перья, обернешься

снова молодцом,

в семь рубашек завернешься –

и дело с концом.

И не вспомнишь лёт свободный

над землей, страной

в воздухе пустом, холодном

в дальний край, в чужой.

Братья мои улетели,

крылья белым-белы, –

лебеди не пожалели

родимой земли…

Улетели за темны горы,

за сини моря,

улетели в ветра, в просторы,

где встает ал-заря…

Слеза моя – горючая,

пряжа моя – жгучая,

слеза упала –

больнее стало.

Стебли крапивные,

стоны заунывные –

нет в песнях слов, –

будь ровен шов.

Рук ремесло – обдирая, кровавя усталые пальцы,

нить вдоль и нить поперек, ох, крапивное длинное тело,

дело мое молчаливое, нудное дело! Я песни

долгие ною, пою, дольше нити сученой, верченой.

Песни мои все без слов – только стоны, да стоны, да стоны.

Из дому выгнали люди – вой, мол, ты в поле, на воле,

дикие ветры тревожь, а нам жизнь не жизнь под твои песни,

нам ни детей рожать, ни сеять рожь, а унять тебя нет сил.

И я пошла, я глаз не отняла от работы, ступала

робко, неверно, все кочки, канавы – мои, все пенечки.

Как страна ни велика, как ни долго идти, спотыкаясь,

мне за родимою стаей, куда в небеса не пускают,

а до чужих краев я добрела; вся крапива – крапива,

ни зеленей, ни серей, вся – родная на ощупь, на запах.

Уж три рубахи готовы, еще наготовлено пряжи.

Я зажила одна,

бледна, бедна,

по своей охоте

в долгой работе;

глаза слепнут,

руки крепнут,

делается дело,

будет тело

как было,

мать родИла!

Я ходила на кладбище проклятую брать траву,

на чужие могилы ходила их силу драть,

прорастает крапива – нарву, нарву,

будет чего сучить мне, чего вязать.

Ночь моя вся лунная, когда иду,

когда в руках корзина и острый нож,

когда оставшуюся немертвой в мертвом беду

срезаю под корень,

какую никто не трожь…

Судили бы меня люди,

приговорили бы люди

к огню-костерку,

устроили бы пыткУ.

За что?

А за то:

за житье мое кладбищенское,

за существование не нищенское,

ведь ни у кого не прошу;

за то, что дышу

на мертвые травы

не ради отравы,

не ради дела девичьего,

молодого обычая,

не ради приворожить,

болезни переменить –

а ради чтоб вернуть

плоти ее прежний путь.

А на первой рубахе – я медлила неумело,

а на второй рубахе – я совсем устала,

а на третьей рубахе – мои пальцы кровили,

а на четвертой рубахе – я в слезах рыдала,

а на пятой рубахе – я повеситься хотела,

а на шестой рубахе – надежды меня веселили,

а на седьмую рубаху – мне чуть-чуть времени не хватило.

Возвращаемся к жизни человечьей, к тоске звериной,

готовы для нас жгучие рубахи – не увернуться

от наброшенных на плечи, не порвутся.

Кончен наш век белой воли лебединой!

Пальцы у сестры

на диво шустры,

велика ее власть

нити прясть,

ничем не унять

упрямство ткать,

не переменить

ее ловкость шить!

***

Подчинимся ей,

семь лебедей,

крылья спадут –

вЕса дадут,

боль пронзит,

сердце взвеселит.

Братьям пора –

здравствуй, сестра!

Ногам вернется крепость,

рукам – свирепость,

войдем в отчий дом,

прах отрясем,

небесную пыль…

Была ли быль?

***

Притянула нас не железными цепями –

крапивными нетями

мать-земля.

Как без нас жила,

как без нее летали,

горя не знали?

Заключение

Надо, братцы, надо к дому,

чтоб освободить,

не отдать свое чужому,

не переменить

власть земную на такую

легкую вполне

в синем небе власть благую!

Будем – власть в стране!