Русь выморочная

Дмитрий Аникин

А игру несметных сил

Бог не понял, не простил –

вавилонская упала

наша башня, ждать не стала

дуновения ли, труса,

беса черна, беса руса…

***

Нам упала разом тьма,

тьма, сводящая с ума, –

все на всех теперь воюем,

жить не можем, смерть не чуем,

непонятными словами

сказанную между нами.

Я видел, как там будет. Никакой

пророк, я понимаю ход недальний

событий, понимаю и как шатко

все равновесье наше!

Я там был!

Я был там!

В этом будущем и в том,

где всем придется… может, не придется…

Да… вариантов…

Сад тропой тропу

подстегивает и переплетает.

***

Три варианта видел, как бы в трех

был областях, водил меня вожатый –

двойник мой. Кто, любимая, послала –

Россия, что ли, мне грехи прощая?

***

Три варианта будущего.

Вот

второй, срединный: нам с небес сочится

свет тусклый, как сквозь воду; покаянья,

прощенья путь – не наш, не православный,

но только ли по вере нам дается?

***

Какой из вариантов предпочтется

Историей?

Все было так… Я сам почти не верю

в свои походы. Время расступалось,

двоилось и троилось – за года,

десятилетья шел, смотрелось дальше,

чем ходу было…

Я б так не придумал…

И время окружило,

как мертвая вода,

и время пропустило

сквозь толщи, сквозь года;

шагнул – и за спиною

так плотно, что – куда

обратно? Вся за мною

минувшая беда.

***

Ты погуляй, покуда

отставшая в пути

страна сюда – откуда

ей с места не сойти –

пребудет. В знанье многом

и скука, и печаль –

с ее недальним сроком

страну уже не жаль.

Страна распалась. Пять теперь земель

нашили себе флагов, нацепили

гербов.

А мы по-старому зовемся –

Московией.

Еще Кубань, Сибирь.

Еще дальневосточная столица

Хабаровск, что не занято Китаем,

подмял. На крайнем западе, где Питер,

где Новгород и Псков, теперь Ижора,

а по-другому – Ингрия.

Вот пять

нас, русскоговорящих. Есть другие,

но не о них речь…

Пять кусков России,

стесняющихся близкого родства,

чуть одуревших от сознанья полной

свободы…

И все действия пока

с оглядкой друг на друга. Ничего,

привыкнут и обтешутся. Пойдет

политика у них, у нас не хуже,

чем у других, таких же суверенных.

По границам или так,

как пришлось, ломали; как

разломилось – так живи:

на Москве душой криви;

по Сибири добывай

нефть и мехом промышляй;

на Востоке у земли

правь большие корабли;

сей богатую пшеницу

по Кубани, по станицам;

в скудной Ингрии устрой

скандинавский рай земной.

Особенной своей физиономией,

лица необщим то есть выражением,

мы как-то сразу различаться начали.

Нетрудно стало отличить горюхинца

от друга – от великороссиянина.

Мы как-то удивительно легко

восприняли разрыв. Как будто были

под слоем краски, пыли – расходились,

пересекались трещины. Удар

несильный или – холод? жар? – и всё

с неслышным треском…

Ухнуло, осело

строение…

История страны,

наверно, стала впятеро сложнее,

наверно, стала в пять раз меньше, проще.

Мы как-то поделили (я не знаю

подробностей) посольства, остальные

богатства заграничные. Как мало

мы спорили, как быстро оценили

и согласились! Всем скорей хотелось

разделаться и получить кусок.

***

С другим наследством хуже. Вот хоть Пушкин –

он чей будет? Ижора или мы

права предъявим?

Скоро языка

ошибки и особенности будто

окостенеют, в правила войдут.

***

Диалектизмы, жаргонизмы, говор

нам станут языком. Еще увидим

мы десять словарей…

Непониманье

чужих наречий – значит своему

служение и преданность.

Чухонский

пусть учат свой. Написан по-московски

«Онегин» и вся классика другая…

***

Мы первый раз всерьез читаем Даля,

деля слова на наши и чужие.

Печальней всех московская судьба:

балованная девка постарела,

осунулась и смотрит тупо, зло

на суету в чужих дворах.

Где деньги?

Ушли.

Статистика, наверно, врет,

что численность у нас почти что вдвое.

А может, и не врет. Была волна,

да схлынула… Кому она сдалась,

московская жизнь, если денег нет…

Беднее всех мы стали: ни ресурсов,

ни моря, ни в родном Нечерноземье

нормального хозяйства; урожаем

едва крестьяне кормятся…

А головы? Все лучшие умы

давно махнули в Ингрию и дальше.

Мы сами стали лучшие умы…

Нам в непраздничной Москве

трудно жить;

помнят ноги – голове

станут мстить…

Все несчастия страны,

всякий грех –

всё, Москва, твои вины,

ты за всех

отвечала, ты решить

так смогла –

на четыре развалить

Русь угла.

И сама осталась ты

в пустоте,

и торчат твои кресты

в правоте.

***

Деньги были, нефть рекой

сюда шла –

прекратился ток благой,

довела

до последней нищеты

ты детей,

отпустила нищих ты –

жди вестей

скорых, черных: все тебя

проклянут!

А была наша судьба –

сгибла тут,

а была наша страна,

наша речь –

проблудила мать-честна,

что сберечь

ты должна была, себя

предала!

Ах, иудина судьба…

Не со зла…

Трудно понять и принять, что это еще и не худший

выход… Пять шансов теперь, что восстанет, воскреснет Россия.

***

Полно на гноище выть, посыпать себе голову пеплом –

жить стало легче и проще, свободнее жить и богаче.

***

Малая родина малой любви от нас требует – столько,

сколько и есть за душой… Трудно было нам сладить с Россией.

***

Если начнется история – может ли быть безвоенной?

Тихою станем Европой... Благие намеренья знаем.

Эта долгая ненависть к нам

остается, как память страны

бывшей: вся ее боль, ее срам –

все ведь здесь, все в Москве решены.

***

Все разделено – малая часть

мы остались, стоит третий Рим

полупуст, полупьян; его власть

была гнет – стала сон, стала дым…

Опустела столица, стоит

среди скудных окрестных земель

и цепями уже не гремит,

и вчерашний печален ей хмель.

Ей погнать бы кого на войну,

накопить бы, потратить казну,

ей бы в дальних краях погибать,

ей бы земли себе собирать –

ей бы жить назло всем! И жива

назло всем золотая Москва!

Как быть нам без России? Оставаться

как патриотом, если для любви

так мало места? Как любить останки,

последствия беды? А вся страна

теперешняя только потому

и существует, что мы проиграли,

просрали то, что было. Как любить

позор свой?

А не лучше ли направить

весь пыл души на прошлое? Прекрасной

отдаться – как там? – пушкинской России,

за что-то нас предавшей. Но ответы,

что целиком о прошлом, не важны!

И новая война, которой сводки

в газетах местных, в криминальной хронике,

уже идет. Одну, другую битву

проигрываем…

***

Новая орда –

да! –

на нас,

раз свет угас

веры Христовой –

потоп новый!

Слабых, жалких

разъединила Калка.

Кровями поврозь течем –

каждый своим ручьем.

Выйдет ли князь силы,

выйдет ли князь славы

рассеять туман стылый,

бесам посечь главы?

***

И что от нас останется?

Когда-то

решим мы сбросить иго.

Нас тогда

хоть на засадный полк народу хватит?

Кто их знает, как там на Востоке…

Что панмонголизм? Свои ребята

были, а теперь с какого боку?

Даже и не наши азиаты…

Ломится земля Сибирь, природа

недрами играет – вспоминают

кочевые малые народы

и обиды горькие глотают.

Буйная Кубань – котел плавильный

наций – почернела; бусурмане

люди твои – или ехал ссыльный

офицер, заночевал в Тамани…

Хитрая, надменная, чужая

Ингрия торгует, цены ломит –

ох, земля чухонская, ты с краю

и была, – шикует, нас не помнит.

Лишь в покинутой, в первопрестольной,

в ласковой Москве еще осталось

что-то от России богомольной –

и не только церкви, вздохи, жалость.

И вера распалась на пять частей,

и двадцать анафем хор

провозгласил, и для веры всей

всяк – еретик и вор…

И кто из святых за кого, из тех,

местных? Они – земли

лики; и память земли; и грех

тех, кто в нее легли.

***

И вера распалась, и взял народ

обычай, на тыщу лет

забытый: из черных дубов, колод

начал сочиться свет.

Народная вера – а никуда

и не девалась, здесь

ждала, пока позовет беда

и схлынет с России спесь!

***

Наш идол – желтый московский бог,

тяжолый и золотой;

он был сильнее, он раньше мог

держать всех вот так – рукой,

вот этак – калитой.

И где наши границы? Карты брось.

Где наши настоящие границы

во времени, в культуре?

Вот была

Русь Киевская… Чувствуешь ли к ней

любовь сыновью? Чьей в нас крови больше,

не половецкой ли?..

Потом Москва –

свои ли, наши земли собирала,

жгла Новгород? Язык ее чужой

не понимаю.

Только при Тишайшем

по-свойски разговор пошел: Аввакум

да Полоцкий…

Петровские дела –

для нас, что ли, весь этот Парадиз?

И Пушкин пишет – что ему такие

читатели?

В семнадцатом году

мы разве не сменили себе разом

и Родину, и веру? Вид советский

страна взяла.

Был страшен для нее

год девяносто первый.

Вот рубеж,

с которого страна опять – Россия.

А наша дата новая, московской

республики. Не тут ли началась

нам Родина?.. Их сколько еще будет?

***

Это наше ли, чужое –

Родина? война?

К чему чувство есть живое –

гордость ли, вина?

***

Вот,

вот что определяет

наши взгляды на историю,

на современность –

масштаб в первую очередь!

Разлет времени!

Если история страны началась вчера,

то те, кто нами правит, – отцы-основатели,

мудрецы-правдознатели;

а если не вчера,

то они – предатели!

В чудной стране,

в сказочной стране,

где жил Пушкин, –

бунт всегда бессмысленный

и беспощадный.

Если же твоя Родина началась в семнадцатом…

С чем ты остался, когда она исчезла?

Не прогадай со временем!

И что осталось от страны?

Фантомных болей сущий ад,

предания от старины,

в которую никак назад.

Еще осталась в силе всей

бюрократическая спесь

высоких наших должностей,

был смысл когда-то – вышел весь,

и, маршалы, едва полком

командуем, и не смешна

брёх-дипломатия – смешком

брёх-экономика полна.

Не верит зритель, но ему

вставать, идти – куда? во тьму?

Только телевиденье осталось,

шпиль его останкинский. Покажут

нам еще футболы, сериалы,

там и там играют только хуже –

ну, как могут, или не старались.

Все равно: сигнал слаб, плохо видно.

***

И глаза устали, и рассудок –

неприятно было бы увидеть

зрелища высокого уменья,

не сказать – искусства, но почти что…

Хлеб без отрубей для нас отрава,

пропеченный – хуже голодухи.

***

Ветхая заплата к ветхой ткани.

***

Правда невозможна. Как поверить

в ложь? Из рук вон плохо, всё наружу –

то есть ближе к правде. Вот такие

способы общенья, осмысленья…

Или мы бездарные актеры,

или же не вся напрасно совесть…

И зачем-то я нужен им. Ведь чуют

мою чуждость эпохе, так, прохожесть.

Важно, чтобы звучал непринужденно

голос о новостях, внушая мысли

потаенно, раскованно, без всяких

сантиментов, сочувствия какого.

А на чем две последние эпохи

провалились, спалились? Да словесность,

небреженье словесностью точнее.

Все кто мог – кто с умом и кто с талантом –

либеральничали. Оно понятно:

этак юность бурлит, дурит – все опыт

переменит, дай время. Нашей краткой

теплой, летней поры им не хватило,

и, невызревшие, упали с веток…

Сколько слушателей смех, детский лепет

за последнее слово принимали…

На полста? больше? лет я старше, шмыгнув

мимо времени, вот и опыт нужный

оказался богатый за плечами,

рассуждаю, умею русским словом

мимо, ужом, камней краеугольных,

сквозь развилки, по топи так по топи,

куда ворон костей – и дальше, дальше…

Мои мысли – протеевой природы:

так и надо, чтоб мысли у поэта

не стесняясь лились, пересекаясь,

торопясь все сказать за тех, за этих!

Чистейшей демократии

преподаны уроки –

и сами мы создатели

того, что так жестоко

к нам, бедным; делать нечего

и некого винить –

лица нечеловечьего

у власти не сменить.

***

Нет в многовластии блага, в безвластии нет, в абсолютном

самодержавии нет – так чего делать с этой махиной?

А меня не станет, совсем не будет;

мельницы-то божьи не скоро мелют –

всё они домелют, и пылью белой

по ветру мУка.

Соберешь мукУ и кули навалишь.

Это, что ли, было тут рожью, полем,

по полю – дорогой, над полем – небом?

Было – Россией?

***

Как по когтю льва вспомнишь – восстановишь

всю меня; откуда возьмутся силы,

как былые, больше, – вот я воскресну,

будет нам счастье…

Как по когтю льва – нехорош зверюга

шестиглазый и в чешуе, копытный –

так ли меня помнишь? А так и было.

Рыкаю с шипом!

А неприязнь друг к другу возрастает.

Опасно ли уже? Еще не очень,

еще войны боимся… Но Россия

недолго помнит страх… Ее учить –

лишь портить…

Копит новые обиды,

по старым не умея рассчитаться…

Осмыслить их…

Простить ли?

Пережить?

***

Не случилось войны: это пока она

раскачается. Срок долгий, отложенный –

он почти уже весь. Чувствую в воздухе

возвращенную ненависть.

Заключение

Моем мертвою водой,

белим косточки.

Принеси воды живой

хоть в наперсточке.

Смыты раны, вся цела

кожа белая.

Значит, вся я умерла,

вечность целая

надо мной сомкнула свод;

всю Историю

тут закончила, вперед

взяла горя я,

на все тридевять сроков, –

ох, измучилась.

Гудят сорок сороков!

Иль соскучились?