ПЕРВАННЫЙ ПОЛЁТ. ГЛАВА 4. РОЖДЁННЫЙ ПОЛЗАТЬ

1.

 

Облака внизу были, как ослепительно-белая вата. Казалось, по ней можно идти, а при желании прилечь и даже покувыркаться. Глядя на этот бело-синий, залитый солнцем мир, трудно было представить, что где-то хмуро и безрадостно и идёт дождь. А между тем, десятью километрами ниже так и было — с обратной, повёрнутой к земле стороны, облака плотно прикрывали солнце и беспрерывно струили на землю миллионы тонн холодной воды. Тяжёлое свинцовое брюхо этих туч я видел всего полчаса назад на взлёте. Не верилось, что это они же, только вид сверху…

Мой сосед попросил плед, укрылся с головой и уже через минуту тихонько храпел. Я же не мог оторвать взгляд от иллюминатора. Мне хотелось туда, в бескрайнее, залитое солнцем пространство, свободное от земли и земных забот. Я смотрел и видел там себя, и свою тень, бегущую по облакам…

Да, мне было не до сна. Невидимым багажом со мной летел чемодан проблем! В ночном ДТП пострадал не только гонщик, меня тоже сбросило с небес и хорошенько стукнуло о землю. Лихач лежал в больнице, а я летел домой и мучился сомнениями. Я был уверен: то, что всё произошло сразу после разговора с Яхонтовым, не случайно. Это знак. Кто-то сказал мне: «Вот он, твой дар! Для этого он тебе?! Людей калечить?!» Яхонтов прав: главный вопрос ещё я себе не задал. И я думал, думал…

 

Фамилия мотоциклиста, которого я чуть не отправил на тот свет, была Воробейчик. Смешно, потому что моя фамилия — Орлов, судьба и тут постаралась. Иронию эту я оценил много позже, а в ту ночь в голове стучало одно: «Только бы выжил!» Так и не сомкнув глаз, я чуть свет помчался в Пироговку, а когда узнал диагноз был почти счастлив: «Перелом ноги, легкое сотрясение; по меньшей мере месяц в стационаре». Через три дня я даже осмелился нанести визит под предлогом отдать ключи.

Воробейчик оказался мрачным типом с маленькими острыми глазками на бледном одутловатом лице, скорее всего, рокер со стажем. За ключи даже спасибо не сказал и смотрел на меня с таким выражением, словно подозревал в чём-то. Наверное, у него была хорошая интуиция. Когда я спросил, как он себя чувствует, буркнул только: «Сам не видишь?»

Оттого что жертва оказалась неблагодарной и несимпатичной, чувство вины моё поуменьшилось. Я понимал, что не мне судить человека, которого я же и уложил на больничную койку и, возможно, лишил прав, — но поделать с собой ничего не мог, так и хотелось сказать: поделом! Поговорить не получилось, и я так и не смог узнать, помнит бедняга из той ночи хоть что-нибудь.

На другой день я купил билет домой — родители уже испереживались — и вот теперь в самолёте, вспоминая события последних дней, старался разобраться не столько в них, сколько в себе. Я знал: от того, что я пойму и решу для себя, зависел ответ на главный вопрос — как жить дальше?

 

2.

 

Родители были всё те же: мама — живая, хлопотливая, вечно озабоченная; папа — спокойный, рассудительный, чуть меланхоличный; и оба — не представляющие жизнь друг без друга. Я им завидовал. Пока был маленьким, эта очевидная любовь их друг к другу казалась мне чем-то само собой разумеющимся, я и не представлял, как может быть иначе. Но очень скоро стал замечать, что не у всех так, а повзрослев, понял, что мне, с одной стороны, повезло, а с другой, появился страх: а вдруг у меня будет иначе? Может, поэтому я очень критически присматривался к девушкам, и за три года в институте у меня так и не было ни одного романа. Я знал, что недурён собой, знал и тех, кто ко мне не равнодушен, но отношений серьёзней лёгкого флирта боялся. А может, просто моё время ещё не пришло …

Родителям я завидовал ещё по одной причине — так же, как друг в друга, они оба были влюблены в свою работу. Оба работали врачами в одной больнице и о чём бы ни говорили, разговор неминуемо скатывался к пациентам и больничным проблемам. Мама ругала работу за ненормированный рабочий день, за маленькую зарплату, но жить без неё не могла. Папа помалкивал, но был вполне солидарен с мамой.

А у меня призвания не было. Я поступил в институт, чтобы стать инженером, и, отучившись уже три курса, так и не знал, что есть моя работа. Правда, ВУЗ был московский, престижный, и родители гордились мной. Они были уверены, что я заживу по-другому: стану, например, главным инженером завода и буду жить не от зарплаты до зарплаты. У нас была совсем небогатая семья. Когда в 8-м классе мы писали сочинение «Кем хочу быть?», я вполне серьёзно написал, что хочу быть врачом, как мама и папа, потому что я горжусь ими и всё такое… Разнос, который мне учинила мама, поставил крест на моей медицинской карьере. А может быть, я стал бы неплохим врачом?

 

В этот раз всё было, как всегда: радостный переполох, слёзы, домашние пельмени, расспросы… Первое, что сказала мама после объятий: «Боже мой, Славик, как ты похудел! Болеешь, что ли?» Действительно, последние события меня измотали. Мне было просто необходимо отдохнуть, и поначалу я спал, много ел, приходил в себя и врастал в провинциальную жизнь. Родители работали, а слонялся по дому, бездельничал и читал. Прочёл «Шинель» и «Старосветских помещиков», а заодно «Тараса Бульбу» и «Вечера на хуторе близ Диканьки». Честно говоря, был потрясён тем, насколько Гоголь, которого я читал теперь, отличался от того, с которым я познакомился в школе. Тот был просто досадной помехой, отнимающей время от более интересных дел. А этот заставил меня плакать! Слова Акакия Акакиевича: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» — как будто ударили меня в грудь, строчки расплылись перед глазами — я сам не ожидал от себя такого. А в «Старосветских помещиках» я тотчас узнал родителей, и это было такое трогательное и грустное узнавание, что я опять чуть не заплакал. И задумался: а разве Гоголь не летал? Вот же его полёты, лежат передо мной, волшебные и головокружительные. Говорят, он сошёл с ума, но пока летал, он был счастлив, в этом я ни минуты не сомневался. Он и меня с собой увлёк — в своё небо, к своим звёздам. А кому нужен я со своими элементами высшего пилотажа? Вполне вероятно, я был бы счастлив, работая инструктором, обучающих людей летать. Но это невозможно. Во-первых, я сам не знал, как это делаю. А во-вторых, разве можно научить таланту?

 

Наконец маму отпустили в отпуск, и мы стали ходить по родственникам и знакомым. Меня показывали, как достопримечательность. Отказаться я не мог, отказавшись, я бы отнял у родителей главную радость от моего приезда. И я ходил по гостям, сидел, терпел восторги и обсуждения столичных нравов, а думал о своём. Чаще всего о том, как бы мне полетать. Мне очень хотелось снова ощутить в себе упругую, мощную силу и переступить за пределы, установленные простым смертным. Но никакой возможности хотя бы немного полетать у меня не было. Днём это было невозможно в принципе. У нас был свой дом и довольно большой двор, но заборы невысокие, а соседи очень общительные, так что даже пробовать было опасно. А причину для ночных прогулок, в которые поверили бы родители, я придумать не мог. Друзей, с которыми я мог бы загулять до поздней ночи, у меня здесь уже не осталось. Если бы я выдумал свидание, маме нужно было доложить всё: кто, где живёт, как познакомился, какие глаза, из какой семьи… Я знал свои возможности — так врать я не умел. Кроме того, мама непременно захотела бы посмотреть на ту, которую выбрал сынок.

Я уже начал переживать и сомневаться, а способен ли я ещё летать? Я так расслабился и обленился, что боялся, как бы волшебная энергия не покинула меня. Жизнь моя здесь разительно отличалась от московской. Этот жутковатый восторг, этот нерв моей второй тайной жизни были здесь совершенно неуместны. Мне трудно было представить, что бы стало бы с родителями, признайся я им, что умею летать. А уж если бы вдруг, без предупреждения показал своё умение… Нет-нет, только не это! А во сне я летал каждую ночь, а когда просыпался, мне трудно было отделить сон от яви. Я думал: а не приснилось ли мне вообще всё — и московские полёты, и сбитый мотоциклист, и разговор с Яхонтовым?

В общем, прошла всего неделя, а я уже отчаянно скучал.

 

На другой день я придумал маленькую хитрость. За ужином сказал, что мне скучно (что было правдой), и что хочу сходить в кино. «Один?!» — удивились родители. «А что тут такого? — ответил я. — Сколько можно дома сидеть?» «И правда, — сказала мама, — развейся. Деньги есть? Возьми у папы… Только смотри, слишком поздно не задерживайся!»

Я пошёл на какую-то мелодраматическую дребедень, на самый последний сеанс, посмотрел половину, а потом буквально побежал в Комсомольский парк, зашёл в самую глубь, там, где не было фонарей, и, против ожидания, взлетел без всяких проблем. Всё получилось легко и привычно, я немного покружил над деревьями, сделал пару петель и успокоился. Всё было при мне, дар мой не иссяк и не ослаб, пока было достаточно и этого. Я по-прежнему летал, как птица, а может, даже лучше, и был рад и в то же время озабочен. Я понимал: полёты мои бесцельны, в них нет никакого нравственного императива, но момент полёта я безусловно знал: это — моя сущность. Не было в моей жизни ничего, в чём бы я растворялся так полно и без остатка, и был уверен, что не будет.

Через день я придумал ещё одну хитрость: сказал, что мне нужно в библиотеку, подобрать материал для курсовой в следующем семестре и что могу задержаться. И с этого вечера каникулы мои, как сказал герой известного фильма, перестали быть «томными».

 

3.

 

Центральная библиотека у нас была совсем не в центре города, а в тихом районе рядом с двумя большими парками. Они-то и были мне нужны. Но поначалу я всё-таки пришёл библиотеку, в читальный зал, но вместо справочника по экономайзерам взял томик Толстого с «Холстомером». Помню, это был XI том полного собрания сочинений с повестями и рассказами. Сорок страниц «Холстомера» я проглотил быстро, и опять, как после разговора с Яхонтовым, мои внутренние устои заколебались. Этот человек, я имею в виду Толстого, так ясно дал мне понять мою убогость и неразвитость, так ткнул носом в самую суть, в самый смысл существования разумного человека, что мне стало больно и стыдно самого себя, своей мелкой эгоистической радости от летания. А ещё я подумал: «А это ведь только ОДНА повесть ОДНОГО писателя! Только у него одного 12 томов! А есть и другие, которых я и по фамилиям не знаю». Мне стало страшно от мысли, что я могу прожить жизнь и не прочесть, да что там не прочесть — даже не узнать, что есть такие люди и такие произведения. Вон их сколько — десятки, сотни стеллажей, плотно заставленных мыслями, вопросами и ответами, страданиями и открытиями, только руку протяни! Жизни не хватит всех узнать! А с другой стороны, на что её трать, жизнь? На полёты? Кому они нужны, кроме меня? Да и мне долго ли будут ещё нужны? На еду, питьё, шмотки и развлечения? На работу, чтобы заработать денежки, которые опять же потратить на еду, питьё и шмотки? И так по кругу до самого конца?

«Смерть Ивана Ильича» я пропустил и начал «Крейцерову сонату». Никогда и ничего я не читал с таким полным погружением в написанное. Любовь и семейные отношения без всяких прикрас, без романтизма и драпировки — я никак не ожидал, что об этом можно писать так честно и открыто. Вряд ли что-нибудь могло быть для меня актуальнее в тот момент. Ощущения были почти болезненные, мне не хотелось соглашаться с Толстым, но в глубине души я понимал, что он прав почти во всём. Правда, пример моих родителей оставлял мне надежду, они относились друг другу совсем не так, как персонажи повести, и в то же время некоторые моменты совпадали с пугающей точностью.

Дочитать я не успел, из библиотеки меня попросили. Я сказал, что приду завтра и дочитаю. В девятом часу вечера шёл я по бульвару и думал: о том, что прочитал, о Яхонтове, о том, сколько мне ещё предстоит узнать, чтобы не остаться балбесом, который только и умеет, что летать, в чём никакой его заслуги-то и нет. А потом сразу, без перехода после одного только слова «летать» пришло желание взмыть. Оно было так сильно, что даже лопатки зачесались! Но было ещё светло, надо было подождать ещё с полчаса — местность у нам гористая, темнеет рано и быстро. Я побродил по бульвару, потом пошёл в парк, в котором уже зажглись фонари. Я прошёл по главной аллее, свернул по тропинке в глубину и пошёл наугад в поисках какой-нибудь полянки.

Леталось мне в этот раз так себе, неидеально. Во-первых, зацепился рубашкой за ветку и чуть не упал, во-вторых, как только взлетел, почувствовал, что напрасно перед уходом не зашёл в библиотеке в туалет. В полёте со мной такое случилось впервые. Это, конечно, не было проблемой, но пришлось терпеть и, соответственно, счастья было чуть меньше обычного. Более того, настоящее счастье я испытал, когда приземлился и забежал в кусты.

Как раз в тот момент, когда я уже готов был выйти оттуда, от дорожки, ведущей к главной аллее, послышались громкие голоса и на мою полянку вышла небольшая компания: человека три-четыре, в темноте было трудно разглядеть. Похоже, это были молодые парни. Они остановились как раз в том месте, куда мне нужно было идти, и что-то стали горячо обсуждать. Потом раздался взрыв хохота, и они зашептались. Шестое чувство подсказывало мне, что нужно дождаться, пока они уйдут. Но стоять, притаившись в кустах, было как-то унизительно, кроме того, неизвестно было, сколько они ещё будут болтать. Я расправил плечи, вышел из своей засады и пошёл навстречу. Не сделав даже нескольких шагов, я уже понял, что совершил ошибку. На моём пути стояли трое, ещё одна тень маячила поодаль. По тому, как они напряжённо замолчали, было ясно, что добром дело не кончится. Но отступать было поздно, удирать по кустам я не собирался.

— Привет, ребята! — сказал я как можно дружелюбнее и попытался обойти стоящих. Но один из них перегородил мне дорогу:

— Ты откуда взялся? Кто такой?

— Какая вам разница? Иду домой, никого не трогаю. — я ещё надеялся, что всё обойдётся.

— Ишь ты, «не трогаю»! А может, попробуешь?

— Слушайте, дайте пройти! — я говорил и уже прикидывал, кто первым меня ударит.

Двое встали по бокам, а тот, который заговорил со мной, невысокий и коренастый, судя по всему, предводитель, подошёл вплотную, я даже почувствовал его несвежее дыхание. Сзади никого не было, и я ещё мог бы убежать, но… не мог. Мне было стыдно.

— Ты наглый! — сказал невысокий.

— И что? — спросил я и в тот же миг переломился от удара ногой в пах. Следующим был удар снизу в лицо и сразу же ещё один каблуком в бок.

Произошло всё это за несколько секунд. Видимо, отработанная комбинация. Я лежал, задыхаясь от боли в правой руке, на которую неловко упал, и старался не стонать.

— Теперь понял? — спросил предводитель насмешливо.— Полежи и подумай. А то, может, ещё поговорить хочешь? — он наклонился надо мной, и я опять ощутил его дыхание. Он даже не запыхался.

— Долго вы ещё? — раздался женский голос. — Сколько вас ждать? Я пошла…

— Сейчас! Идём!— откликнулся один из троицы. — Хватит, Руслан! Пошли… Дай-ка и я тоже… — и я получил ещё один удар — по ягодицам.

Рука у меня так болела, что этого удара я просто не почувствовал. А ещё меня поразило, что пока меня избивали, рядом спокойно стояла девушка. Поразил и её голос, звучный и глубокий.

Враги мои подошли к девушке, кто-то из них стал ей что-то говорить. Она громко ответила: «Ну и дурак!» Через минуту и голоса, и шаги стихли.

Я лежал лицом в пыли и думал: «От судьбы не уйдёшь — это мне за Воробейчика! Чёрт, что же с рукой? Наверное, перелом… Попробовать встать, что ли? А-а-а!»

 

Доковыляв до проезжей части, я поднял здоровую руку. Первая же машина притормозила.

— Куда? — крикнул высунувшийся в окно усатый мужик и, приглядевшись, добавил:

— Ого! Кто это тебя так? В больницу поедем? Или в милицию? Катюша, ну-ка помоги!

Из машины выскочила девушка. Мы вместе с ней кое-как запихнули моё израненное тело на заднее сиденье. Я пробормотал:

— А можно домой, пожалуйста? У меня родители врачи.

— Как скажешь! Адрес говори…

Девушка с переднего сиденья протянула мне платок:

— У вас кровь на подбородке, прижмите.

Я назвал адрес, и машина сорвалась с места.

 

4.

 

Только через два дня, с «фонарём» под глазом и рукой на перевязи, я вышел в свет. Мама потащила меня на рынок — надо было купить ягод для варенья. Переполох, который вызвало мой приключение, немного улёгся, хотя поначалу мама категорически настаивала на милиции. Но я сказал, что сам виноват, нарвался; пропасть ничего не пропало, а синяки пройдут. Подробности я опустил. Мама успокоилась, только когда мне сделали рентген. Оказалось, рука вывихнута, остальное — ушибы. А папа сказал только: «Бывает…» и «До свадьбы заживёт». Но скоро выяснилось, что до свадьбы может и не зажить…

 

С мамой невозможно было никуда ходить: её везде узнавали, заговаривали, иной раз я по полчаса стоял в сторонке, дожидаясь, пока разговор не кончится. Мама была очень общительным человеком. В этот раз на рынке её остановила полная женщина в соломенной шляпе с вёдром помидоров. Я поздоровался и отошёл к арбузному развалу. Минут через пять оглянулся — мама что-то убеждённо говорила женщине в шляпе, а та внимательно смотрела на меня. Мне было не привыкать — мама гордилась умным и красивым сыночком, который учится в Москве. Но женщина в шляпе смотрела на меня не просто с любопытством, а как-то задумчиво. Мама, заметив мой взгляд, заторопилась и стала прощаться.

В этот же вечер она спросила меня:

— Слава, ты помнишь Таню Филимонову?

Я пожал плечами.

— Она училась в восьмом, когда ты заканчивал. Красивая девочка. Это с её мамой я на рынке

разговаривала. Она в гости нас приглашала… Зайдём как-нибудь?

— Ещё одна невеста?

— Ну что ты сразу в штыки? Они квартиру новую недавно получили. Посмотрим, посидим, поговорим… Ты с Таней поболтаешь, сходите куда-нибудь… Вера Аркадьевна говорит, что Таня тебя хорошо помнит.

— Я — нет. Да и как я пойду с синяками и с такой рукой?

— Ничего-ничего! Синяки можно припудрить…

— Мамуля, перестань!

— Славик, ну я прошу тебя!

— Ладно… — я знал, что отвертеться не удастся. — Когда?

— Может, завтра? Я как раз не работаю.

— Всё продумано! Понятно… — махнул я рукой.

— Ну вот и хорошо! — обрадовалась мама. — Тогда часов в двенадцать. Сейчас я им позвоню… Как ты думаешь, что мне надеть?

— Что хочешь… Только условие — я пудриться не буду.

— Чуть-чуть, Славочка, самую малость… — мама влюблено посмотрела на меня. — Пусть они увидят, какой ты у меня красивый.

— Нет! А то не пойду!

— Ладно-ладно… — мама успокоилась и тут же оживилась снова. — Так что мне надеть?

Как же я любил её, живую и хлопотливую, хорошенькую в свои сорок шесть лет! Как завидовал папе, который влюбился в неё с первого взгляда и на всю жизнь! Это не мешало мне порой сочувствовать ему.

 

5.

 

Когда мы поднялись на лестничную площадку, дверь уже была открыта. На пороге стояла т радушно улыбалась Вера Аркадьевна:

— Мы уже заждались! Проходите, проходите… Нет-нет, обувь не снимайте, прошу вас! Ничего вы не наследите! Ох, уже разулись! Ну ладно, тогда вот тапочки выбирайте…

Нас провели в большую светлую комнату. Посередине стоял стол, и чего только на нём не было! По всему было видно, мы были желанными гостями. Я и так-то подобные мероприятия переносил как муку, а тут совсем затосковал.

Мы присели. Разговор тут же пошёл о моей руке и о хулиганах, которым и на свет не надо было рождаться. Потом о квартире, которая и вправду была хороша. Наконец мама не выдержала:

— А Танечка дома?

— Сейчас придёт. Стесняется… — Вера Аркадьевна понизила голос: — Всё утро выбирала, что надеть. — Потом крикнула: — Таня, гости уже здесь! Иди же!

В дверном проёме возникла словно из воздуха девушка. Красивая? Не знаю. Она была… как бы это выразить? ...словно обласкана природой, которая дала ей от своих щедрот самого лучшего. Первое, что бросалось в глаза, — облако пушистых, мелко-кудрявых каштановых волос, обрамлявших лицо. Потом глаза — большие, светло-карие, с длинными ресницами, глядевшие спокойно и невозмутимо. Смуглая, матовая кожа, чуть подсвеченная румянцем, мягкие, но хорошо очерченные губы, готовые к улыбке… Всё это по отдельности, наверное, не удивило бы, но вместе было так гармонично, целостно и прекрасно, что напоминало картины старых мастеров с мадоннами и библейскими красавицами.

Разговор оборвался на полуслове, мы замерли и несколько мгновений только смотрели на это явление Тани Филимоновой, которая, как утверждала её мама, хорошо помнила меня. На Тане было голубое платьице без рукавов, сидевшее так, что почти не скрывало того, что под ним, да и грех это было бы скрывать. Таня постояла, будто оценивая произведённое впечатление, потом, не говоря ни слова, прошла к столу и села рядом с матерью.

— Какая ты стала, Танечка! — качая головой, сказала моя мама. — Совсем взрослая! На улице встретила бы, не узнала. Славик, ты помнишь Таню?

Таня посмотрела на меня, ожидая ответа, а я с синяком под глазом и загипсованной рукой почувствовал себя жалким и нелепым, особенно если учесть причину, по которой мы были здесь.

— Смутно. — соврал я после неловкой паузы.

— А я помню! — произнесла Таня.

Я вздрогнул — это был тот самый глубокий и мелодичный, чуть ленивый голос, который сказал: «Сколько вас ждать? Я пошла…» Его невозможно было спутать с другими. Там, в парке, с этими подонками была она!

— Ты почти не изменился. — сказала Таня и улыбнулась.

И улыбка у неё была хорошая! На самом деле, их было три: главная и две милых складочки по уголкам, которые словно говорили: «Это ещё не всерьёз! Главное — впереди!»

«Осторожно!» — подумал я.

— Когда меня в комсомол принимали, ты в комитете был и вопросы задавал. — сказала Таня. — Даже помню, какие. Между прочим, в нашем классе в тебя все наши девочки были влюблены.

— И ты? — не утерпела моя мама.

Я покраснел, а Таня засмеялась и ничего не ответила. Мама погрозила ей пальцем и обратилась к Вере Аркадьевне:

— Вера Аркадьевна, дорогая, Вы же мне обещали лоджию показать! Пусть ребята поболтают.

Танина мама встала:

— Конечно-конечно! Пойдёмте! И лоджию покажу, и ванную… Иван Сергеевич у меня на все руки мастер — всё сам делал. Танечка, развлекай гостя!

Обе мамочки вышли из комнаты и плотно закрыли за собой дверь. В комнате повисло молчание. Я мучительно придумывал, что бы сказать, а Таня безмятежно смотрела на меня и, казалось, не замечала моего смущения. Наконец я спросил:

— Где ты учишься?

— В университете, на экономическом.

— Здесь?

— Где же ещё? А ты в Москве?

Я кивнул головой.

— Ну и как? Нравится?

— Да! Там, как на другой планете. Тут всё так спокойно, размеренно… Я здесь неделю, а уже скучно...

— Да уж! — улыбнулась Таня. — Провинция… А сколько ты ещё здесь будешь?

— Ещё долго: две недели.

— А кем ты будешь, когда отучишься?

— Инженером-конструктором. Если очень постараюсь, могу стать директором или главным инженером какого-нибудь завода. Ну, это если повезёт… А ты?

— Бухгалтером. Буду, как мама, квартальные отчёты подбивать до пенсии

Я придумывал, что бы ещё сказать, но Таня уже всё решила.

— Слава… — она посмотрела мне прямо в глаза. — Вы ведь здесь не для того, чтоб квартиру смотреть, правда?

Я смутился, а она продолжала:

— В общем, если ты пригласишь меня в кино или просто погулять, я не откажусь.

Я с удивлением посмотрел на неё, она вздохнула:

— Лето проходит, а я уже не помню, когда из дому выходила.

«Ложь!» — подумал я. А вслух сказал:

— Я думал, у тебя от поклонников отбою нет.

— Смеёшься?

— Нет, серьёзно! Ты красивая…

Таня засмеялась:

— А ты молодец, умеешь комплименты говорит. — потом погрустнела. — Нет у меня поклонников. Хочешь — будешь первым.

«Ещё одна ложь!»

— Хочу! — вдруг сказал я, и сам удивился, как легко и смело это вышло. — Давай сходим в кино. Только тебе с таким инвалидом, наверное, стыдно будет?

— Ничего, переживу… А кстати, что с тобой?

Я махнул рукой:

— Пустяки! Потом расскажу…

— Как хочешь, я не любопытная.

Она наклонилась ко мне и прошептала:

— Если бы родители нас слышали, были бы в восторге, да? А может они подслушивают? Шучу…

Куда делась её томность, глаза заблестели, она стала похожа на кошку, которая подёргивая хвостом смотрит на верёвочку, к которой привязан бантик. Что-то всколыхнулось во мне. Я и боялся, потому что у этой кошечки наверняка были острые когти, и желал быть этим самым бантиком. «Почему бы и нет? — думал я. — Поиграем, а там видно будет. Просто надо не забываться».

Когда вернулись родители, мы обсуждали, куда пойти для начала…

 

6.

 

Следующие несколько дней прошли, как в тумане. Мы дважды ходили в кино, ездили купаться на водохранилище, просто гуляли. Однажды Таня пришла к нам и была полдня, до самого вечера. Я показывал ей свои детские игрушки, рассказывал об учёбе, с умилением смотрел, как она помогала маме мыть посуду, и снова и снова думал: «Почему бы и нет?» Я помнил и про парк, и про «Крейцерову сонату», но всё это было далеко, полустёрто и размыто, а рядом была Таня, живая и полнокровная. Меня всё больше тянуло к ней, а она играла свою роль так, что я порой верил, что она в меня влюблена. «Что ж, меня и полюбить нельзя? — думал я. — Чем я хуже какого-нибудь Руслана?» Таня не допускала ни объятий, ни поцелуев, но казалось, что это стоит ей больших усилий. Мне так хотелось верить в это!

Однажды, я рассказал ей о беседах с Яхонтовым (разумеется, без упоминания полётов), о том, что прочёл в последнее время, она вдруг закрыла лицо руками, а когда посмотрела на меня, в её взгляде было что-то, озадачившее меня. Лицо её было не безмятежным, как обычно, а расстроенным, почти мрачным.

— Слава, я по сравнению с тобой круглая дура. — сказала она тихо. — И что ты во мне нашёл?

Я понял это по-своему и потянулся к ней, но она остановила меня:

— Не надо! Лучше расскажи ещё что-нибудь. И вообще, рассказывай мне всё, я всё хочу знать!

 

Прошла неделя. Как-то незаметно наши прогулки стали означать нечто большее, не столько для нас, сколько для родителей.

Вернувшись с очередного свидания, я застал маму озабоченной.

— Слава, у вас с Таней серьёзно? — осторожно спросила она.

— Не знаю. — ответил я. — А что?

— Ну, если серьёзно, то надо что-то решать. У тебя две недели осталось.

— Что решать?

— Как что? В свадьбе нам готовиться или нет? — всплеснула руками мама. — Как-то быстро всё у вас, я думала, просто познакомитесь, проведёте время…

— Мамуль, мы и проводим…

— Нет, не говори, я же вижу. Разве так можно — каждый день допоздна? И Вера Аркадьевна переживает… — мама внимательно посмотрела на меня. — Славик, у вас ничего не было?

— Да нет же! Что вы так переполошились? Таня мне нравится, я ей, кажется, тоже. Пока это всё.

Мама недоверчиво покачала головой.

 

7.

 

А потом наступил тот день. Таня сама сделал первый шаг. Это произошло у её подъезда, когда мы прощались. Она уже почти ушла, но вдруг вернулась, положила руки мне на плечи и запрокинула голову. Глаза её смотрели в меня, в самую глубь, словно видели там маленького мальчика, которому так хочется повзрослеть и сорвать с себя страхи и комплексы, разбросать их, как одёжки, из которых он давно вырос… Мне стало страшно. А я не видел ничего, кроме её губ, и буквально притянулся к ним, как к магниту.

Толстой, Яхонтов, родители, сомнения и подозрения — всё разлетелось вдребезги. Я утонул в этом поцелуе, шагнул в него, как когда-то в окно, не зная, чем это кончится. Это и вправду чем-то напоминало полёт. Тот же сладкий ужас и тот же восторг перед таинственной силой, внезапно сделавшей меня другим. Он точно не был приличным молодым человеком, отличником и тихоней. А кем? Не знаю, так же, как не знал, кто я, когда поднимаясь в небо, но тут я не поднимался, а словно падал в пропасть. Было страшно, было ощущение, что добром это не кончится, но от меня уже ничего не зависело. Я закрыл глаза, и звёзды полетели мне навстречу…

Наверное, что-то происходило и с Таней. Не знаю, можно ли так притворяться? Я слышал стук её сердца, прерывистое и горячее дыхание, я чувствовал, как наши сути проникают одна в другую… Я не могу описать это словами, да и нужно ли? Кто испытал, знает сам, а другим слова не помогут. Уверен до сих пор: в тот момент Таня меня любила.

 

…Домой я шёл медленно, взбудораженный и опустошённый. Всё изменилось, и я не знал, что теперь делать. У меня было чувство, что я попал в мощный водоворот, который влечёт меня к невидимой цели, что от меня ничего не зависит, и я не понимал, хочу я этого или нет. А ещё это походило на сон, в котором всё для меня предопределено, а проснуться я не могу.

Вдруг на плечо мне легла чья-то рука. Шагов я не слышал, и когда обернулся, увидел черноволосого парня в белой рубахе. Он ещё не сказал ни слова, но я уже понял, кто это — третья вершина треугольника. Так должно быть, просто по законам жанра. Шансов против него у меня не было, но, как и тогда в парке, убежать я не мог, только с тоской подумал: скорей бы всё закончилось. Видимо, это отразилось на моём лице, потому что парень сказал:

— Не бойся! Поговорить надо…

Я узнал этот чуть хрипловатый тенорок, стоял и напряжённо всмотрелся в лицо парня. Он был красив. Мне сразу вспомнилась виденная когда-то картинка — репродукция старинной фрески — смуглый юноша с огромными печальными глазами. Много позже я узнал, что называется она «Фаюмский портрет». Так вот передо мной стоял юноша, словно сошедший с этого портрета — кудрявый, с густыми чёрными бровями, чётким овалом лица, прямым носом, и чуть капризно изогнутым небольшим ртом. Лёгкая небритость на свежих, смугло-загорелых щеках ничуть не портила его, скорее, придавала мужественности. Фигура у него была красивая: крепкая, ладная, — таким я всегда завидовал.

Он показал на мою руку в повязке и сказал:

— За это извини, пьяный был, злой. Так получилось! Слушай… — он говорил медленно, с трудом подбирая слова. — Меня Руслан зовут. Я ничего тебе не сделаю. Только очень прошу: уйди! — он тяжело задышал. — Таня сама говорила, что меня любит. Я на руках её носить буду. Она сейчас сама не знает, чего ей надо, хочет отсюда уехать, только потом жалеть будет. И ты пожалеешь… — он скрипнул зубами. — Уйди, пожалуйста!

Это «пожалуйста», видимо дорого ему далось. Он впился в меня взглядом, ожидая ответа, а я смотрел на него и чувствовал саднящую боль внутри, словно кто-то окурками прижигает мне сердце. Оказывается, то были окурки, а вовсе не звёзды!

— Понятно. — сказал я чужим голосом и попытался усмехнуться. — Третий лишний… Извини, что влез в чужие сани. Спасибо, что не убил. Ладно, я пошёл…

— Эй! — крикнул мне вслед Руслан.

Я не оглянулся…

 

Когда я пришёл, родители не спали, хотя было очень поздно. Мама тут же усадила меня против себя.

— Слава, надо поговорить!

— У меня уже был один разговор. Давайте уже до кучи.

— Что это ты какой-то странный? Вы что, поссорились?

Я отрицательно покачал головой.

— Славик, — мама замялась. — я уже жалею, что познакомила тебя с ней. Тревожно мне! Мне тут недавно рассказали… — она снова остановилась. — Даже не знаю, как и сказать.

Отец, молча слушавший наш разговор, подал голос:

— Договаривай, раз начала!

— Говорят, у Тани был роман — с татарином из Лебединовки. Видели их много раз вместе.

— Когда? — спросил я.

— Полгода назад. — мама взяла меня за руку. — Боюсь я за тебя, Славик!

— Может, сплетни? — сказал папа. — Кто говорит-то?

— Нина Тимофеевна. Вчера на приёме у меня была. Я ей про Славика рассказала, а она заохала, ну и выложила мне… Ты же её знаешь…

— Кто ж её не знает? То ещё помело́!

— Может, и сплетни. — сказала мама. — Только как их проверишь?

— Его зовут Руслан? — спросил я.

— Откуда ты знаешь?! — подскочила мама.— Таня сама сказала?

— Нет. — подошёл к маме и обнял её за плечи. — Мысли твои прочёл. Не переживай, всё будет хорошо. Я всё понял!

— Ничего ты не понял! — воскликнула мама. — В больнице она лежала, в геникологии, под чужой фамилией… Теперь понимаешь?

Мне стало тошно. Я повернулся, молча вышел из комнаты, лёг на кровать. Я думал: как мне было хорошо ещё совсем недавно, я никого ни в чём не подозревал, ни с кем никого не делил, мне не нужно было соответствовать чьим-то ожиданиям и разрешать дилеммы. Мне ничего не нужно было, кроме ощущения свободы в полёте. Я был один, и был счастлив. Неужели это было всего лишь две недели назад? Сейчас мне не то, что летать, даже думать об этом не хотелось. Да я бы и не смог взлететь, и вовсе не из-за больной руки — словно цепи и гири висели на мне. Как так могло всё быстро измениться? Из-за чего? А потом я вдруг подумал: «Какие красивые у них будут дети!» А потом о себе: «А ты мышь летучая! Урод! Так тебе и надо!»

 

8.

 

Через день у меня уже был билет в Москву. По дороге в аэропорт я бросил в почтовый ящик письмо, в котором была только одна фраза: «У вас будут красивые дети». Больше я никогда Таню не видел. Как-то раз много позже мама пыталась что-то рассказать (видно, было что), но я оборвал так резко, что тема эта была закрыта навсегда.

Который раз я открывал себя с новой стороны. Оказалось, что я могу быть злым, что внутри меня сидит человек, который не хочет (или не может?) оправдывать и прощать. Я привык считать себя мягким и покладистым, а теперь почти со страхом, но и с мазохистким наслаждением вырывал из себя клочки того, что мне казалось любовью. «Никогда! Даже намёка! — вот что я думал про это. — Это не для меня. Зато буду летать!»

В самолёт я вошёл одним из первых. Я не разрешил родителям меня провожать, поэтому обошлось без лишних переживаний, слёз и маханий через турникет. Багажа у меня не было, и когда я взбежал на трап, мне казалось, что эта глава моей жизни закончилась, в новую я вхожу налегке, и в ней всё будет хорошо!

Так и оказалось.

 

Продолжение: