ПРЕРВАННЫЙ ПОЛЁТ. ГЛАВА 1. ПРОБА ПЕРА
ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПРОБА ПЕРА
1.
Я очень хорошо помню, как всё началось. Это был конец марта, а именно — 24-е число, воскресенье. Я шел по Садовнической набережной, день был погожий, первый по-настоящему весенний день. Серый снег в прошлогоднем мусоре и грязные подтеки на тротуарах делали город похожим на неубранную квартиру, но яркое солнце и синее небо создавали ощущение праздника.
Мне пришлось внезапно остановиться оттого, что сильно закружилась голова. Это было так неожиданно, что пришлось опереться рукой о чугунную ограду. Хотел даже присесть, но постыдился. Кроме головокружения, я ничего не ощущал — сердце билось ровно, нигде не болело, только кружилась голова. Длилось это с минуту, и вдруг кончилось…
Я постоял, вслушиваясь в себя, успокоился, но со следующего шага волна безудержного ликования подхватила и понесла меня. Хотелось бежать, размахивать руками, петь и громко кричать. Помню острое, как боль, желание влезть на ограду. Если бы не прохожие, я бы, скорее всего, не удержался. Я чувствовал на лице бессмысленную улыбку, знал, что выгляжу смешно, но ничего не мог с собой поделать. Беспричинная радость, словно ветер, влекла меня, подталкивая в спину. Я натыкался на прохожих, чуть не угодил под машину на перекрестке; на меня оглядывались — кто с улыбкой, кто с недоумением — а я бежал, только что не размахивая руками. Радость распирала меня...
Наваждение кончилось так же внезапно, как и началось. Я очнулся на середине моста через Яузу, тяжело дыша, усталый и опустошенный. Куда и зачем я бежал? Что за сила заставила меня пробежать за две минуты полкилометра? Чему я так радовался? Все предположения, кроме болезни, были фантастичны и нелепы. Впрочем, и болезнь тоже: за 21 год я никогда не болел ничем серьезнее простуды, сумасшедших в роду не было, а главное, радость, отголоски которой еще дрожали во мне, никак не вязалась с какой бы то ни было болезнью.
Назавтра мне предстояла защита курсового проекта, было еще много мелких неотложных дел, и постепенно воспоминание о необыкновенном событии отпустило меня, острота впечатлений сгладилась. Уже в постели, засыпая, я еще раз вспомнил о происшедшем, но уже по-другому, с сожалением. Мне захотелось снова испытать ту невозможную, перехватывающую дыхание радость. С тем я и заснул, а на другой день уже не знал, во сне или наяву бегал по набережной. Потом забыл вовсе.
Но в начале мая ЭТО повторилось. Опять кружилась голова, опять я несся куда-то, и невозможная, отчаянная радость жгла меня, а когда все кончилось, похолодел от ужаса — я уже не сомневался, что сошел с ума. Разрозненные, обрывочные сведения о шизофрении, белой горячке и прочих гадостях всплывали в памяти. А день был так хорош! И мне было так жалко себя!
Что-то удержало меня от визита к врачу, хотя «приступы» стали повторяться чаще. Ничего не понимая, я смутно чувствовал, что голова моя в порядке и причина кроется не в душевной сфере, а скорее в материальной. С каждым новым «приступом» у меня крепло ощущение, что внутри меня растет и формируется
какой-то новый орган. Порой я даже мог себе представить, где он находится: в середине груди, чуть пониже солнечного сплетения. Он ничему не мешал, скромно занимал свое место, но время от времени как бы увеличивался в размерах и словно заполнял почти всего меня. В эти моменты и вспыхивало бурное ликование, приходила необыкновенная легкость в движениях и желание нестись к какой-то неясной цели. Скоро я научился сдерживаться во время «приступов» и переживать внутри себя эту радость и острое желание двигаться, а вскоре даже стал получать от этого своеобразное удовольствие. Давалось мне это нелегко, я напрягался, цепенел и несколько минут находился словно в столбняке, а после выступала испарина и болели мускулы. Случалось это и в институте, и на улице, и дома. Домом в это время мне была комната в двухкомнатной квартире, которую я снимал уже третий год, и там, без свидетелей, «приступы» были для меня почти наслаждением.
На улице до меня никому не было дела, а в институте, если что-то и замечали, то вопросов не задавали. Группа у нас была как на подбор — незаурядные личности, было даже несколько откровенных чудаков. На этом фоне мои причуды не слишком бросались в глаза. Только раз после семинара по термодинамике, на котором я, оцепенев, слишком явно проигнорировал профессора Алтунина, Лёля Поплавская, выходя из аудитории, задержалась передо мной и пропищала так, чтобы слышали все:
— Славик, по-моему, Алтунин зря к тебе придирается. Он просто не понимает, что йогам термодинамика совершенно ни к чему!
— Зато будущим домохозяйкам без нее ни шагу, — грубо ответил я. — А ну, дай пройти!
Лёля обиделась, но меня больше не задевали, так что я был один на один со своей тайной.
И вот наступило лето, а с ним — сессия.
2.
Комната моя на двенадцатом, последнем этаже выходила окном на Ленинский проспект. По нему без перерыва бежали автомобили, автобусы и троллейбусы, сновали тысячи людей. Сверху забавно было смотреть на суету маленьких человечков, спешащих от магазина к магазину с деловитостью и упорством муравьев. Прямо передо мной до самого горизонта лежали крыши. Только отсюда, с высоты можно было понять, каким громадным городом стала Москва. А чуть выше, стоило только поднять глаза— начиналось небо. Оно было совсем близко. Казалось, стоит влезть на крышу, и можно его потрогать. В этой комнате небо всегда было рядом. С первых же дней, как только я поселился в ней, у меня появилось чувство, что здесь граница двух миров: внизу — суета, броуновское движение людей-молекул, вся эта человеческая дребедень; вверху же — покой, чистота и свобода. А я — между ними.
До самой поздней ночи над проспектом стоял гул, в который вливались звуки, издаваемые людьми и автомобилями. А когда далеко за полночь наступала тишина, была она хрупкой и предательской. Часто среди ночи я просыпался от звука летящего по проспекту грузовика. Он пролетал, как снаряд. Звук нарастал, усиливался, на мгновение превращался в рев и внезапно затихал, а я ворочался в постели, потом вставал, подходил к открытому окну и смотрел на светлую, залитую фонарями ночь.
К середине июня я сдал уже три экзамена, готовился к последнему, по спец.
математике, и, разумеется, засиживался над конспектами допоздна. В этот день, разделивший мою жизнь пополам, я совсем не выходил из дому, учил до одури, так как поставил себе цель — пройти по разу весь материал.
Последнюю лекцию я дочитал во втором часу ночи. Ничего не понял. Голова гудела, тело затекло, а глаза резало от напряжения. Я с отвращением швырнул конспект на стол, потянулся, предвкушая сон, и вдруг почувствовал знакомое головокружение. Впервые ЭТО пришло ко мне ночью. Я еще успел подумать: «Хорошо, что успел дочитать лекции!» — и в груди затрепетало, забилось что-то, тело словно потеряло вес. Мне стало так хорошо, как не бывало еще никогда.
Я уже давно не бегал во время «приступов». Напротив, я старался удерживать радость (я говорю «радость», потому что не подберу более подходящего слова) и, когда не было чужих глаз, пытался как бы управлять ею плавными движениями, которые не смог бы описать. Неведомая сила, послушная мне, давала ощущение безграничной свободы и власти над собой. Я, словно усилием воли, и даже без усилия, просто по желанию играл своим телом, как надувной игрушкой. Если бы кто-нибудь мог видеть меня во время этих «танцев»! Думаю, гимнасты и танцоры по сравнению со мной имели бы весьма бледный вид.
В этот раз «приступ» продолжался дольше обычного и не оборвался внезапно, а угасал постепенно. Ко мне уже вернулась способность ясно мыслить и делать самые заурядные вещи, а ЭТО не проходило, и не было, как обычно, усталости и опустошения. Напротив, было очень хорошо и покойно. И еще я чувствовал себя очень уверенно, мне казалось, что сейчас я смогу все, что захочу.
Баба Нюра, хозяйка квартиры, давно спала. Я почистил зубы, разобрал постель, но спать уже не хотелось. Окно было открыто, как всегда по вечерам. Я подошел к нему. Мягкий фиолетовый мрак за окном, прохладный и свежий, поманил меня. Я влез на подоконник. Вниз я даже не смотрел — не то, чтобы не боялся, мне просто неинтересно было смотреть туда. Подняв голову, я разглядел едва видные над огромным городом звезды. Ветер легко задел меня по лицу, и я вдруг понял, что сейчас шагну вперед. Тут же мне пришла в голову мысль, что из дома напротив моя фигура на фоне освещенного окна может вызвать недоумение. Я соскочил с окна, погасил свет и снова встал на самом краю подоконника. Позади меня дышала в спину теплая, уютная темень комнаты, а впереди у моих ног лежал ночной город, словно замерший в ожидании того, что сейчас произойдет. Я закрыл глаза, слегка наклонился вперед и почувствовал, как ноги мои отделились от подоконника…
3.
По движению воздуха вокруг себя я понял, что медленно опускаюсь. Я задержал дыхание, напрягся, и тут же движение убыстрилось, меня потянуло вправо и вверх. Я перевел дух и открыл глаза. Словно во сне, не двигаясь ни одним членом, я летел над черными липами, растущими вдоль проспекта, мимо проплывали темные, слепые окна, внизу горели фонари; ни души, ни звука. Осмелев, я стал пытаться управлять полетом. Оказалось, что это чрезвычайно просто: слегка напрягаясь и расслабляясь, по желанию я мог менять высоту и скорость полета, поворачивать. Положение тела, так же, как и движения рук и ног, практически ни на что не влияли. Я хочу сказать, не нарушали аэродинамику и не помогали ей. Но, конечно, удобней и естественней всего было лететь лицом вперед и немного наклонясь, как в падении. Оказалось, что я могу по одному лишь своему желанию взмывать вверх, быстро опускаться, делать любые эволюции во всех трех измерениях, но только по плавным, сопрягающимся траекториям. Таинственная сила, частью которой я себя чувствовал, не терпела толчков и резких поворотов, а также остановок — висеть на одном месте я не мог.
Так, упражняясь и входя во вкус, я пролетел почти до начала Ленинского проспекта, потом вернулся к Площади Гагарина, облетел вокруг колоссальной статуи (огромное слепое лицо космонавта неприятно поразило меня) и опустился на покатую крышу Дома Ткани. Я нисколько не устал, полет почти не стоил мне физических усилий, только что-то тихонько ныло в груди. И было не то чтобы страшно, а как-то сладко-тревожно: а что же дальше? Холодная жесть крыши напомнила мне, что я улетел на босу ногу и в одних трусах. Кроме того, вдруг захотелось есть, да и короткая летняя ночь была на исходе. Стало прохладнее, пора было возвращаться.
«Вот это да! — радостно думал я. — Неплохо для начала, а сколько всего впереди! Ну, что ж, передохну немного и — домой...» Я подошел к краю крыши, глянул вниз — и вдруг все изменилось. Асфальтовое дно тридцатиметровой пропасти угрожающе двинулось на меня. Мне стало холодно и жутко. Я внезапно представил себя распластанным в неестественной позе на тротуаре и вздрогнул — а вдруг наваждение кончилось? Впервые за все время полета мне стало страшно. А если я не смогу сам покинуть крышу? Господи, в какое глупое положение я попал! Не сидеть же мне тут всю оставшуюся жизнь! Что же делать? Надо будет как-то обратить на себя внимание, придется кричать, потом, наверное, вызовут пожарных, которые будут снимать меня с крыши полуголого и спрашивать, как я сюда попал… Придется ехать в милицию… Нет, это невозможно! Я почувствовал, что теряю остатки смелости.
Не глядя вниз, я глубоко вздохнул, подпрыгнул изо всех сил, завис на мгновение и, набирая скорость, круто, как с горки, спланировал на мостовую. Я прыгнул вовремя, таинственная сила окончательно покинула меня, как только я коснулся земли. При приземлении я упал, но тут же вскочил и, держась за разбитую коленку, со всех ног бросился с проезжей части на тротуар, под деревья — мимо пронесся автомобиль. Некоторое время я стоял, обняв шершавый ствол липы, и пытался унять колотившую меня дрожь. Потом меня стошнило, и стало немного легче. Я медленно поднял голову и посмотрел на то место, где стоял несколько мгновений назад. Ноги мои подкосились, я застонал и сполз по стволу дерева на траву. Начиналось утро...
Продолжение:
