Саламандры умирают, когда их вулканы засыпают: колючая искристая чешуя остывает, лапы каменеют, а хвост становится неподвижным. Последними замирают необыкновенные глаза ящериц, вобравшие в себя все оттенки кипящей лавы — от медово-оранжевого до гиацинтово-красного, — и становятся драгоценными огненными и радужными опалами.

 

Гибель добровольна. Духи пламени просто не знают, как жить без купания в магме, дышать без раскалённого дыма и питаться без горьковатого жирного пепла — нет для них нежнее лакомства, нет слаще воздуха.

 

Вулканы выдыхают печаль и ярость мира, оттого саламандры в сказаниях были жгучими, колкими и злобными, а люди считали, что придумали их правильно — как это обычно случалось с лешими, русалками, дриадами и прочим волшебным не-людом. Только они ошибались...

 

Когда-то Гирвас* ещё бодрствовал, находясь в полудрёме, а леса вокруг него были пустынными и дикими. Какой разумный зверь поселится там, где голос земли глухо рокочет, предупреждая, что никому здесь не место? Впрочем, разговор шёл об обычных животных. У рысей же, как издревле известно обо всех кошачьих, жизней девять, потому и поселилась однажды одна из их племени в горной расщелине, да осталась. Изящная, ловкая, с блестящей тёмно-шоколадной шерстью и роскошными светлыми кисточками на ушах — такова была красавица. Вслед за ней пришли и другие звери, лес наполнился гомоном, шорохами и мурлыканьем, но одно оставалось неизменным: все обходили логово саламандры.

 

Слишком жарким было его дыхание, слишком горячими оказывались прикосновения последнего духа Гирваса, уставшего дышать. Одиноко жилось огненному ящеру, и с каждым днём мир становился холоднее, всё меньше хотелось выходить из убежища. Пламя податливо и гибко, оттого притворялся ящер разными зверями, надеясь найти среди них своё место, но всегда его выдавал цвет — только в глупых сказках завораживающе поют жар-птицы да хитрые лисицы носят яркие хвосты, в лесах негоже бросаться в глаза.

 

Так было, пока не пришла гроза. Где-то совсем неглубоко в небе вскипали молнии и разлетался горными камнепадами гром, хлестал дикий ветер... И не упало ни капли дождя, милосердно оставившего жить дикий огонь. Лес горел, шумно роняя высокие сосны и потрескивая некогда пушистыми берёзовыми ветвями. Едкий дым относило ветром к горному уступу, где металась запертая рысь. Не вскарабкаться ей было по отвесной скале, а спуститься и вовсе некуда — полыхает сама земля.

 

Кошка легла на медленно нагревающийся камень и устало прикрыла глаза, печально опустив пушистые светлые кисточки на ушах. Рядом прошуршали чьи-то ловкие лапы... Рысь подняла голову, разглядывая диковинного собрата — точь-в-точь она! Те же кисточки, та же гладкая шерсть... Но невыносимо ярким был зверь, затмевая собой горящие деревья. Она обрадовалась. Какая разница, кто он и каков, если её последняя жизнь завершится не в одиночестве?

 

Дух был поражён. Его сторонились, боялись, гнали прочь как чужака и чудовище... Никто никогда не приваливался к нему боком, не обращая внимания на тлеющую шерсть. Никто никогда не дышал рядом так спокойно, словно лёжа в уютном логове. Никто никогда не клал голову на его лапы, не заботясь, что неизбежно темнеют подпаленные кисточки.

 

Никто никогда не был так близко к огненной смерти, но в его власти была родная стихия. И он пожелал, чтобы рысь жила, нашёл для неё тихую тропу. Страшно было кошке идти по пути, который люди назвали бы Адом, но она шла за другом: прыгала с ветки на ветку, падала, переворачивалась и приземлялась мягкими лапами на рассыпающиеся искрами угли, оставшиеся от знакомых берёз. Вера помогала ей не заблудиться. Дух искал неприятно остывающие камни, прыгал на пугающе прохладные ветви живых деревьев и боялся обжечь подругу. Любовь учила его гореть внутри.

 

С тех пор кисточки рысевы черны от того, что прародительница опалила их о супруга; шерсть пятниста от того, что вобрала в себя глубокую и нежную ночь от матери и ласковый медовый огонь от отца; а души настолько ярки и горячи, что находят друг друга только в последней жизни...

 

*Гирвас — древний вулкан в Карелии, уснувший так давно, что его огня не помнит никто.