ИТАЛЬЯНЦЫ В ПАРИЖЕ.

Буратино, Мальвину, Пьеро –

что ни утро, тянуло в бистро.

Сена рядом, с прононсом, журчала,

башня Эйфеля всюду торчала...

Буратино заказывал Кьянти

(деревянным «сухарь» нужен, кстати),

а Мальвина – «Кровавую Мери».

Пил Пьеро всё подряд, словно мерин.

 

В то же время, с ночного Монмартра,

возвращалась когорта поп – арта:

примадонна Лиса, блин, Алиса,

тут же, рядом: Базилио – Киса.

Лежал, будто ноги раскинув,

пред ними бульвар Капуцинов.

И тут, эта парочка сразу

(успев уколоться по разу)

парле куртуазную фразу:

- Париж! Твою мать. Ну, зараза...

Легли в ожиданьи экстаза.

Соблюдая собачий бонтон,

рядом лапу задрал Артемон.

- Ах, ты пёс! – возмутилась Алиса –

Ты с Мальвиной живёшь, не расписан.

Всюду гадишь, кудрявый вонючка.

Где ни ступишь – везде твои кучки.

Вот проспится Базилио, прего,

он на вас накатает телегу.-

Ничего не ответила псина,

поливая Базилио спину.

 

 

Мимо, чем-то сродни унитазу,

бормоча, на французском, маразмы,

экскременты несла чудо – Сена.

Там клошары мочились на стены.

Туристы с моста им: - Эй, вы!

И слышат, в ответ: - Се ля ви!

 

 

В забегаловке, типа – «пивнушка»,

продолжалась хмельная пирушка.

Пьеро под влияньем Европы,

восторгался Мальвининой ж..енственностью.

Буратино не справился с носом

и в бутылке застрял кальвадоса.

Всё допив, заказали каштаны,

и в прохожих швырялись, гурманы.

- Хулиганы! – Взывали к ним громко.

А они им в ответ: - У нас ломка!.

 

 

Просыпался Париж. Все вставали,

и трусы, и часы надевали.

Где-то в жирных слезах вазелина,

Чью-то шею ждала гильотина.

 

 

Папа Карло, старик из подвала,

бегал утром, трусцой, вдоль квартала.

Всё искал деревянные чушки –

просто, с детства, любил побрякушки.

Ударяясь случайно о дом,

что есть мочи вопил он: - Пардон!

И за это его не любили,

чем-то бросить всегда норовили.

Кто-то сверху, однажды, не целясь,

зашвырнул в него целую челюсть.

Долго были (и в Гугле) видны

на асфальте укуса следы.

 

 

У Нотр-Дам-де-Пари, у собора,

по утрам начиналась умора.

Приползала старуха Тортилла,

и, рыдая, вовсю голосила:

мол, тому назад лет, эдак двести,

некто грубо её обесчестил.

Каждый день, с той поры, тут гуляя,

эту сволочь она вспоминает.

Помнит, хмырь был с густой бородою,

и вонял, хуже ямы помойной.

Ещё помнилось ей (как сейчас),

на вопрос: - Называть, как мне Вас?-

Он ей гаркнул, смеясь: - Карабас!..

Пооравши, поплакавши часик,

она тихо зовёт: - Карабасик.-

И на зов появляется старый,

но на редкость блудливый котяра.

 

 

Что творится весною в Париже:

зацветают каштаны, а ниже –

парижане и парижанки,

рестораны, клаксоны, шарманки.

Перемешано всё, как в окрошке:

Поцелуи. Шарман (чьи-то ножки?)!

Блеск и шарм Елизейских полей –

этуаль среди сумрачных дней.

Приземляйся, не медли, Пегас.

Совершим променад. Этих глаз,

этих лиц дорогих карнавал,

словно вечный, любви, ритуал...

Ну, давай – ка ещё, Дуремарыч,

по три капли чего – нибудь марочного,

здесь, на набережной Орфевр

из мерзавчиков, а ля Севр.

Вспомним юность: себя, парижанок...

Память – омут, где много пиявок.

Ветер носит – безмозглый шушара –

наши дни вкруг огромного шара,

тронув струны невидимой лиры

в переулках столицы мира.