16-я китайская центурия
И кажется мне, что ладья моя в небе плывёт.
Ду Фу
Я вспомнил про казённые харчи,
отсидку без известия о близких,
узилище с желанием облиться,
недолгий переход к седой бородке.
Пока непонимание харчит,
не смею боле истово бороться
с полками дураков на курьих ножках.
Вся жизнь по протяжённости, как чих,
хоть многие кричат - большая ноша.
Мы резали с товарищем тростник
для скромного жилища на задворках;
доили с неестественным задором
двух козочек, пасущихся вдоль речки;
ночами умирали от тоски,
но думали - все тяготы далече;
мы штопали одежды, рыли ямы;
мы видели, как мёртвые тусклы
и как пренеприятны новой яви.
Я знал статьи разлуки на зубок,
страдал от голодания и палок,
не слышал непосредственного "папа!",
плевал с высот правителей на моду.
Не раз меня тянули на забой.
Хотя я относительно немолод,
но мысль ещё свежа и голосиста.
Мы, загибаясь, строили забор,
желая ото всех отгородиться.
Свобода очевидно не для нас.
Три года были отданы темнице.
Всем наскоро наученным томиться
дневное просветление - награда.
В отсидке ключевое - не длина,
а степень изнурённости от глада.
Я был тогда наказан за незнанье.
Хоть мысль о них естественно дурна,
но люди с удлинёнными носами
суют их в невесёлые дела:
"Зима, как говориться, будет длинной.
Не стоит ожидать большого дива
в краях, где ты не снишься даже козам.
Большое счастье - в маленьких деньгах,
а малое - в больших!" Чужая косность
тогда осточертела нам обоим.
Блаженством было выпить и дремать
вдали от всех, не думая о боли,
которую безвестность о семье
всенощно порождала, как ребёнка:
жена была худой и кареокой,
родители несчастными больными.
Мне помнится, когда я отсидел,
воскликнул одиночное "бог с ними!".
Большие неприятности касались
державы и отеческих сердец,
и глаз моей возлюбленной - как жаль их!
Как всё-таки был прав старик Ли Бо,
что колокол не слышен на вершине.
Тоска - непревзойдённый натяжитель
с которым не сравнится даже пенье.
Ну разве что - высокая любовь.
Как птицы, что выдёргивают перья
в моменты меланхолии, я вырвал
свои печали, взяв сырой лубок
и написав мучительнейший вывод:
"По юности, объездив весь Китай,
я стал пренебрежительнее к власти.
Народ в лихое время начал квасить,
поэтому умы теряли силу.
У слова пропадала высота.
Обманщики, удерживая сиплость,
вовсю приобретали удаль волчьих.
Не зря талдычат: люди без стыда
сгорят в конце концов от удовольствий".
Я был тогда далёким от возни
и с радостью рыбачил в старой джонке.
Закат, что мельтешил, как всполошённый
настаивал на том, что тьма опасна.
Срок как-то неожиданно возник.
Я знал, что пребывание в опале
дотла испепеляет важный диспут,
поэтому ныряние в родник,
с желаньем одного - переродиться -
затея не из лучших для времён,
где власти предлагают кошки-мышки.
И щёки и жевательные мышцы
мертвеют от нехватки провианта.
Слепой народец! Что не доберёт -
не постыдится, долго прогибаясь,
твердить на каждой паперти про темень;
как шлюха, что ведя своим бедром,
заманивает в койку импотента,
мы прячем нашу гордость под матрац,
а славу зарываем под подушку.
Слова, что были сказаны про душу
смердят в такой провинции навозом.
Загробье велико, его метраж
вне математик. Выбежав на воздух,
я крикнул дню, что кончился: "Мы - в ж*пе!
И я намерен тихо помирать
на ветреной реке в любимой джонке!"
