17-я китайская центурия

Не разберу: своя ли здесь

чужая ль сторона.

Ли Бо

 

Женитьба - не моё как ни крути.

Кишат просторы внучками министров

и жёнами тех самых, но мириться

с запросами последних очень глупо.

Министры, императоры - кретин

кретином погоняет! Отмахнуться

от этой пиз**братии - прекрасно,

но брать существование в кредит,

чтоб дальше - просто следовать приказам,

 

я точно не желал бы никому -

как тяжко не жилось бы им под солнцем.

Ко мне в неспелой юности подослан

тяжелый алкоголь - отец распада,

но я не воспевал: ни их коммун,

ни тяги к революциям, в разгадках

которых не сокрыто горькой славы.

Поэта, прокричавшего "капут!",

в любой стране причислят к голословным.

 

А значит - в самом деле - дело швах!

Солдатики - в простоях за харчами.

Их как-то незаметно закачали,

лишивши перспективы и осанки.

Империя расходится по швам,

как китель генерала при осаде.

Китай в каком-то смысле - Атлантида.

Любовь к своим правителям пошла

и, что не удивляет, однотипна.

 

Мне мил по умолчанию мой край,

прославленный заморскими ослами,

но мне б хотелось несколько ослабить

влиянье в нём "небесных большеногих".

Империя стыдлива и мокра,

как девушка на пике брачной ночи,

которая потеет за потомство.

Охрана императора могла б

меня в былое время заподозрить

 

в тотальном отвращенье ко всему,

но им во время войн не до писаки.

Когда министры пьяными плясали,

я понял - век империи навеки.

Я - рыба, что безвестна косяку.

Законы будут жестче и новее,

хоть старые стоят обглодоком в горле.

Ребёнок, что стучит по казану,

идёт в какой-то мере против воли

 

имперских подголосков, чьим речам

мы верили так долго, что не верю.

Уехав от беременной невесты -

с оттенком министерского налёта,

я стал простой косой без черенка,

а путь стал поразительно нелегким.

"Своим" я был десяткам незнакомцев.

Кто отдан на съеденье червякам,

того не тронут тучи насекомых?

 

Не раз меня мутузили. За боль

я мстил как полагается - стихами.

Когда мои обидчики стихали,

я долго умывался бурой жижей.

Меня не волочили на забой,

хотя порой я вёл себя, как живность

и, убегая, выл им "догоните!"

Я часто порывался за Забор,

но знал, что был привязан тонкой нитью.

 

Все сверстники мне ставили в упрёк:

"Ты - отпрыск непростого коммерсанта.

У вас за вашим домом, кроме сада,

есть домик и беседки из бамбука!"

Их очень волновал простой вопрос:

как нужно в этой жизни изогнуться,

чтоб жить в таком достатке, не потея?

Ответ, конечно, есть, но он непрост:

перетерпеть отцовские потери!

 

Я был в далёком детстве нелюдим.

Ребята послабей бросались галькой,

но я уже тогда осипло гаркал

при этом анормально розовея.

Я был замечен в стойкой нелюбви

к ровесникам. Но худеньких ровесниц,

я тискал по углам с особым жаром.

Они всегда кричали мне "лови!",

и я ловил. Не все освобождались

 

от масленых объятий. Но теперь

меня ссылают бо′сого к туманам.

Сегодня вспоминаются - то мама,

то папа, с утвержденьем - жизнь опасна.

Как руки коченеют. Натереть?

Все мысли перепутались. Ох, папа!

Я был так одинок, сейчас - тем паче.

Когда, как раб ступаешь на терен

своей беспутной родины, ты плачешь.

 

И эти слёзы горше, чем паслён.

Меня ведут раздетого в колодках.

Какая здесь несметная колонна:

ни то что сосчитать, постигнуть трудно.

Когда мне скажут краткое "прощён!",

тогда всё будет кончено. Два трупа

лежат невдалеке. Не будет прока -

пока поэт считается прыщом

на заднице империи, что проклял!