Балаганчик. Начало конца

1.

 

Богу Богово.

Блоку Блоково:

Боль настежь распахнута.

Придумал зачем-то принцессу из Боблова,

Офелию из Шахматова.

Любовь разобьётся о камень стекляшкою,

заплачет красавица:

Вечерний – пускается во все тяжкие,

а утренний – кается.

И что ей делать, измученной и жестокой,

с вечерним и утренним Блоком?

С белым, чёрным, давящим, летящим –

придуманной, ненастоящей?

 

2.

 

И потом не поймет никто, хоть убей,

хоть правей бери, хоть левей.

он любил её больше жизни своей,

сильнее смерти своей.

И потом никто не сможет сказать,

отводя стыдливо глаза,

как нам больно кукольный домик ломать,

перебитой душой хромать.

На ветру расхристан души картон,

у Пьеро расползлось пальто,

обнаженья бумажного моветон

нам с тобой не простит никто.

И хромает к бездне поэт-поэт

сквозь пронзительно чёрный свет

и бормочет: смерти, наверно, нет,

но и жизни, конечно, нет.

 

3.

 

И быть душе, как Петербургу, пусту,

поломанные крылья сложит Демон,

он жизнь сыграл с трагическим искусством,

теперь не знает: что же с этим делать.

 

Прекрасны куклы в дивном балагане,

фантомы-дети из души-реторты;

так мертвецы, прикинувшись богами,

существование дают созданьям мёртвым.

 

Вновь синий призрак, полумрак лиловый

слова забвений сыплет златоусто;

вновь он уйдёт, к небытию готовый,

в глухую полночь смертного искусства.

 

4.

 

Плутая в полоумном глуме,

для всякой боли обнажён,

корявые углы безумий

считал разбитою душой.

 

И кто кого жестоко кинул,

и чья там нить оборвалась,

танцует осень Арлекином,

из-под колёс швыряя грязь.

 

И в Петербурге чёрно-жёлтом,

на одичалых островах,

хохочет полночь пьяным чёртом,

теряясь в собственных потьмах.

 

Себе на диво и потеху

так страстно хочется не быть,

а только ехать, ехать, ехать,

бежать от собственной судьбы.

 

И кто-то тихий и прекрасный

запишет, отправляясь в ад:

Все одинаково несчастны,

никто ни в чём не виноват.