Балаганчик. Начало конца

1.
 
Богу Богово.
Блоку Блоково:
Боль настежь распахнута.
Придумал зачем-то принцессу из Боблова,
Офелию из Шахматова.
Любовь разобьётся о камень стекляшкою,
заплачет красавица:
Вечерний – пускается во все тяжкие,
а утренний – кается.
И что ей делать, измученной и жестокой,
с вечерним и утренним Блоком?
С белым, чёрным, давящим, летящим –
придуманной, ненастоящей?
 
2.
 
И потом не поймет никто, хоть убей,
хоть правей бери, хоть левей.
он любил её больше жизни своей,
сильнее смерти своей.
И потом никто не сможет сказать,
отводя стыдливо глаза,
как нам больно кукольный домик ломать,
перебитой душой хромать.
На ветру расхристан души картон,
у Пьеро расползлось пальто,
обнаженья бумажного моветон
нам с тобой не простит никто.
И хромает к бездне поэт-поэт
сквозь пронзительно чёрный свет
и бормочет: смерти, наверно, нет,
но и жизни, конечно, нет.
 
3.
 
И быть душе, как Петербургу, пусту,
поломанные крылья сложит Демон,
он жизнь сыграл с трагическим искусством,
теперь не знает: что же с этим делать.
 
Прекрасны куклы в дивном балагане,
фантомы-дети из души-реторты;
так мертвецы, прикинувшись богами,
существование дают созданьям мёртвым.
 
Вновь синий призрак, полумрак лиловый
слова забвений сыплет златоусто;
вновь он уйдёт, к небытию готовый,
в глухую полночь смертного искусства.
 
4.
 
Плутая в полоумном глуме,
для всякой боли обнажён,
корявые углы безумий
считал разбитою душой.
 
И кто кого жестоко кинул,
и чья там нить оборвалась,
танцует осень Арлекином,
из-под колёс швыряя грязь.
 
И в Петербурге чёрно-жёлтом,
на одичалых островах,
хохочет полночь пьяным чёртом,
теряясь в собственных потьмах.
 
Себе на диво и потеху
так страстно хочется не быть,
а только ехать, ехать, ехать,
бежать от собственной судьбы.
 
И кто-то тихий и прекрасный
запишет, отправляясь в ад:
Все одинаково несчастны,
никто ни в чём не виноват.