Двадцать третьего сентября 17___ года в городе Порту, в ворота дома доны Селены Дуарте ди Морейра, что по улице Боавишта осторожно постучался сутулый, малорослый человек в одежде моряка. За руку он держал смуглую и неугомонно вертлявую девочку годов семи-восьми. Дворецкий, дюжий детина, бывший капрал гвардии, поинтересовался, что им будет угодно, на что человек тот ответил, что ему непременно надобно видеть хозяйку дома, госпожу Селену, а для чего, он ей сам растолкует. Дворецкий велел обождать у входа, однако вышла не сама госпожа, а некий весьма недовольный господин, лысоватый, но с пышными бакенбардами и прихотливо закрученными двухъярусными усами, в дорогом персидском халате прямо на голое тело, и велел обоим немедля проваливать вон, ибо госпожа Селена сейчас недомогает и видеть всяческих бродяжек не расположена. Те двое пререкаться не стали и зашагали обратно, в сторону порта. Девочка, обернувшись скорчила тому франтоватому господину рожицу и высунула язык, на что тот скривился и презрительно сплюнул.

 

Далеко, однако, не прошли, окликнул их женский голос. Причём, по-галисийски.

 

«Эй, братец! Не спеши так, мне ведь нынче за тобой не угнаться!»

 

Вздрогнув и обернувшись, человек увидел рослую, красивую, хотя и слегка располневшую женщину. В коей узнал свою младшую сестру, которую не видел вот уже с десяток лет. Вернее признал только по голосу и по манере слегка склонять голову набок, чтобы рассмотреть и услышать получше. С минуту они молча смотрели друг на друга, замерев в удивлённом, печальном столбняке, не решаясь что-либо сказать или же спугнуть нечто незримое, что разом коснулось их обоих. Затем неуверенно шагнули навстречу друг другу. Мужчина раскинул было руки для объятий, однако женщина предостерегающе выставила вперёд ладонь, а затем так же молча и коротко качнула головой, предлагая им обоим следовать за нею…

 

***

нрике Косме покинул дом сестры к вечеру того же дня. Вышел, перекрестил напоследок и двинулся в порт, где уже готовился к отправке флейт «Сивилла». Больше они не виделись в этой жизни.

 

Его дочь Грасиела осталась в доме тётки Селены. Правда, уже вечером следующего дня она, прихватив горсть медных сентаво, сбежала из дома и отыскалась лишь на третьи сутки. За месяц проживания она сбегала ещё трижды. И всякий раз её неизменно отыскивал дворецкий, отставной гвардеец Педро Лукас. В последний раз он её нашёл в трактире «О Пандейру», где девочка под визжание скрипок и грохот тамбурина отплясывала к восторгу посетителей на залитом вином столике бесшабашную карибскую самбу.

 

«Любишь танцевать, детка?» — спросил Грасиелу бывший капрал, когда вёз её домой в бричке.

 

«Ну да, — удивлённо ответила девочка. — Кто ж не любит танцевать».

 

«Ну вот я не люблю. И что?»

 

Грасиела покачала головой, вздохнула, как у постели безнадёжно больного, и вскоре заснула, уронив голову ему на колени.

 

***

Отношения между тёткой о племянницей складывались непросто. Поначалу и вовсе не складывались, доходило до криков и слёз с обеих сторон. Однако когда давний сожитель доны Селены, игрок и альфонс, у которого не было за душою ничего, кроме благородного происхождения, вздумал обозвать девочку косорылой мартышкой и замахнуться чтобы ударить, дона Селена, не раздумывая влепила ему увесистую плебейскую затрещину, от которой тот едва не лишился чувств, и выгнала из дома со всеми его карточными и иными долгами.

 

Когда Грасиела в очередной раз сбежала, дворецкий вновь отправился на её поиски, однако на сей раз в сопровождении госпожи. Искать долго не пришлось. Беглянка нашлась опять же в трактире «О Пандейру», вернее во дворе трактира. Она стояла посреди двора, платьице разорвано, волосы всклочены, лицо расцарапано до крови. Вокруг неё бесновалась орава юных побирушек, коим показалось, вероятно, что она отбирает у них хлеб. И скорее всего, так оно и было, ибо девчонка за час насобирала монет больше чем все они за целый день скулежа, вранья и притворства.

 

Когда дворецкий бесцеремонно распихал по сторонам свору тщедушных попрошаек и поднял девочку на руки, из душной тьмы вышли двое мужчин. У одного в руке поблескивал поварской тесак, другой поигрывал медной цепочкой с гирькой, усеянной шипами.

 

«Слушай, кокарда, — сказал один из них дворецкому, — видишь ли, вышло так, что эта ваша черножопая киска задолжала нам кучу денег. А мы с братом не любим, когда должники сбегают, не расплатившись. Так ведь, Густаво? Тут у нас свои законы. Давай так: ваша мулатка работает с нами ровно неделю. Через неделю вы её забираете. Если, конечно, захотите… Что молчишь, кокарда? Ты ведь не хочешь, чтоб за мулатку отдувалась твоя фартовая бикса? Если да, то я хоть сейчас. Она ведь у тебя такая милашка, что у меня уже сейчас в штанах тесно…»

 

И тотчас осёкся увидев наведённый на него зрачок пистолета.

 

«Ola caro! — негромко произнесла Селена, не сводя с него сузившихся от ярости глаз. — Спорим, мне не слабо с одного выстрела отстрелить тебе член? Попросторней станет в штанах, глядишь...»

 

***

«Любишь танцевать, детка?» — спросила Селена, приглаживая встрёпанные космы всё ещё всхлипывающей племянницы.

 

«Ты уже спрашивала», — хмуро шмыгнула носом Грасиела.

 

«Разве? Не припомню такого».

 

«Это я спрашивал, сеньора», — сумрачно подал голос дворецкий, сидящий на ко́злах брички.

 

«Вот как? И что она тебе ответила, Педро?»

 

«Сказала, что любит танцевать больше жизни. Скажу по правде, танцует она что надо. Я даже залюбовался давеча».

 

«Кто же тебя научил так танцевать, Граси?»

 

«Мама. Мама Жаклин. Она танцевала всегда, даже когда готовила еду. Вот так. Пела и танцевала. Она была весёлой и доброй. Папа Энрике сказал, что она глупая. Может, глупая. Маме и не надо быть умной. Мама должна быть весёлая и добрая. Ведь так?

 

«Как знать. Может и так. А где сейчас твоя мама?»

 

«Папа Энрике сказал, что мама умерла. Это значит, улетела на самое высокое облако. Это облако такое высокое, что его может видеть только Бог. А Бога не может видеть никто, даже он сам. Маму белые люди увезли на рисовые плантации. Потому что у нас не было дома. Всех, у кого нету дома, белые увозили в долину на плантации. Меня тоже увозили. Но мама развязала мне верёвки. Зубами развязала. Потому что руки у неё были завязаны. У меня только ноги, а у неё и руки тоже. Сбросила меня с телеги. Сказала: беги и прячься. Придёт время, папа Энрике тебя найдёт. Так и получилось. Папа меня нашёл. Значит мама Жаклин не глупая, раз правильно сказала».

 

«Ну получается так, Граси. А почему ты всегда убегаешь из дома? Тебе плохо в моём доме?»

 

«Ну конечно, плохо! В доме никто не поёт, никто не смеётся, никто не танцует. Разве это дом? А в порту весело».

 

«Ну это я заметила. А у меня в доме, значит, плохо».

 

«Плохо. Да. В доме не любят танцевать».

 

«Кто тебе сказал такое?»

 

«Этот ваш Педро. Он хороший. Но танцевать не любит. А все белые одинаковые. Раз один такой, значит, другой такой».

 

«Я думаю, это не так, Граси».

 

«Не зови меня Граси».

 

«Граси. Грасиела. Так назвал тебя твой отец. Так, между прочим, звали нашу с ним маму, твою бабушку».

 

«Знаю. Но мама называла меня Трини. Я же на Троицу родилась».

 

(Троица по-испански Trinidad)

 

«Будь по-твоему, Трини. А насчёт танцевать — Педро впрямь не любит. …»

 

«А ты? Ты ведь тоже не любишь. Никогда не видела, чтоб ты танцевала. Или пела. Или смялась, как мама. Никогда! Вы все, белые, ходите прямые, как палки, и говорите, как палки, и думаете, как палки».

 

«А знаешь, Трини, девочка моя, не поверишь, но я ведь танцевала. Только уже давно. Когда мы жили в Луго, там, в Галисии. И меня тоже учила мама. Молодая мама Грасиела. Я танцевала нашу галисийскую муйнейру. Когда была как ты. Ну или чуть постарше. Ещё был жив наш дед, мы были счастливы, и думали, что всё так и будет. Дед играл на виуэле, матушка трещала кастаньетами и пела «O gato metido nun saco…», и смеялась. Громко смеялась. Наверное, так же, как твоя мама… А братец Энрике, папа твой, бил в тамбурин. А я танцевала… Трудно в это поверить, правда? Да мне и самой трудно. А потом… Потом мне пришлось очень рано и быстро стать взрослой. Так оно сложилось, Трини. И мне, и твоему папе. Господь нам всем судья».

 

«Муйнейра. Я только слыхала про неё. На улицах её не танцуют. А ты мне покажешь, как танцуют муйнейру, Селена?

 

«Показать? Хм. Даже и не знаю. Хотя… por que no ? Но! При одном условии Трини. Слышишь меня? При одном единственном условии!

 

«Ну?»

 

«Ты больше не будешь сбегать из дома. Todo ben ? Что-то не так — говоришь мне или Педро. И мы сразу всё обсудим. Todo ben?

 

«Todo».

 

«Вот и отлично. Я сегодня же покажу, как танцуют муйнейру. Педро, правда не умеет играть на виуэле…»

 

«Но я могу на гармонике, сеньора. И на мандолине немного».

 

«Решено. А ты, Трини, будешь… О, кажется, ты спишь, Трини, девочка моя. Ну тогда завтра. Завтра будет прекрасный день, Трини. И мы все опять будем счастливы. И это наше счастье никогда не кончится…»