* * * ("Сказал мне критик Рыжего...")

* * * ("Сказал мне критик Рыжего...")
Толчком к сему послужила реальная "размолвка" с читателем, адресовавшим классику свою критику под стихотворением "Так кончается день на краю окна..."
 
Сказал мне критик Рыжего: не стану
читать тебя, и даже не проси.
Я спорю только с мертвыми, по сану
мне классики, я их везде достану,
я с них спрошу, зачем звезда висит.
 
Я точно знаю, не толкут капусту,
да что б ещё и в ступе... Дурачьё!
Рифмуют что попало, чтоб им пусто,
я натравил на них бы тень Прокруста,
пускай научит, смердов, что по чём!
 
С Борисом мы притихли. Оглянулись:
он — у себя, я — на своём шестке.
И между строк читательской "пилюли"
пытались мёд сыскать, как будто в улье.
Отчаявшись, уселись на песке.
 
Достал поэт солёную рыбёшку,
а шкалик недопитый — в море, швырк!
В карманах медь звенела понарошку,
когда он удалялся, на дорожку
кивнув мне, мол, не стоит, я привык...
 
Расстались. К томику: "СТИХИ. Б. Рыжий"
я воротилась, сжав тоску в кулак.
С контртитула смотрел он, вольный книжник,
на босу ногу туфли, неподвижно
держа раскрытой книгу в двух руках.
 
Я только "Завещание" открыла:
страница восемь; в девятнадцать лет
"ты крест поставишь над моей могилой"
писал он то ли другу, то ли милой,
мол, "Как в бумаге... оставляет след"
 
безграмотный, рукой своей несмелой,
так и ЛГ — свой крест. И, не в ладах
"с грамматикою жизни", недоспелой
своей судьбы прочитывая "дело",
не понимает, что в нём, где и как.
 
Уже тогда, привыкшие к ударам,
мы шли, сквозь ложь и ропот, сквозь года,
осознавая, что живём недаром,
нас били за строку в блокноте старом
так, что выпадывали "буквы изо рта".
 
И пахли кровью. Нынче снова слышим
досужий трёп, сермяжную молву:
не так рифмуем и не в ритме дышим,
нет строк в пилюлях, мёд там тоже лишний...
О Шарик, разъясняюший сову!