Роман о Серафиме Саровском-17
ХРАМ-НА-КРОВИ
(Глава семнадцатая)
* * *
Когда Ипатьевскому дому
Мы приказали долго жить,
Трава забвенья незнакомо
Такую проявила прыть,
Что угол горки Вознесенской
За месяц дебрями зарос
И смело превратился в сельский
Пустырь, спускаясь под откос.
Но предсказанья Серафима
О возрождении Руси
Уже влияли ощутимо
На расстановку прежних сил.
Откуда-то в народе жалость
К семье расстрелянной взялась.
Сама собою протопталась
Тропа, где гуща разрослась
Чертополоха и крапивы.
И вот уже поклонный крест
Напоминает всем стыдливо
О страшной тайне этих мест.
Но, скажем прямо, не дремали,
И те, кто Бога, совесть, честь,
Так равнодушно забывали
И тот расстрел воспринимали,
Как всенародной воли месть.
Они сжигали ненавистный
Голгофский плод любви людской,
Свой «подвиг» завершая твистом
Или иным кривляньем низким
Со зло-
бою
язы-
ческой.
Гасил в себе эмоций волны
Смолисто-терпкий белый дым:
«К царю вернуться — не позволим!
Воскреснуть вере — не дадим!»
Но те, в ком Божий Дух остался,
Кто стойко верили в Христа
(Дотла сожжённой Церкви паста),
Взамен сгоревшего креста
Смиренно новый приносили
И в новом духе, в новой силе
На этом скорбном пустыре
Открыто службы проводили,
Уже забытые в стране.
Потом часовня появилась,
Её сначала тоже жгли,
Но, чувствуя, что Божья милость
Сюда спустилась, закрепилась,
Враги Христовы в тень ушли.
* * *
О, наша русская натура!
Ты слиток святости и зла. —
Вдруг в небе мглистом Верхотурья
Звезда нежданная взошла.
Когда-то по делам газетным
Я там бывал. Шёл дождь. И грязь
По руслам улиц неприметным
Густыми реками лилась.
Колонией в те годы ставший,
Чернел старинный монастырь.
Немало в жизни повидавший,
Я в Верхотурье сердцем стыл.
Но, вознесённый предсказаньем
Из пут земных в небесный рай,
Омытый горем и слезами,
Очнулся вдруг забытый край.
Дорогами дороги стали
(Хоть по утрам — коровий рёв!),
И церкви ветхие — церквами,
И монастырь — монастырём.
И вновь с Меркушино сдружился
Раздольный колокольный звон,
Где за греховный люд молился
Богоподобный Симеон.
* * *
А здесь на Вознесенской горке,
С часовней рядом и крестом,
Совсем не радостно, не гордо,
А как-то покаянно-скорбно
Поднялся храм. И нынче в нём,
Как небывалый день рожденья —
Божественное освященье,
Отвергнутое с давних пор,
Но века нового веленье —
Священников, людей стеченье
И многолюдный сводный хор.
Внутри — весь цвет элиты светской,
Все разные, и все свои,
Вожди системы постсоветской,
Что к вере как-то вдруг пришли,
И Ростропович там с Вишневской,
И представители семьи
В веках прославленного рода
Романовых, и весь Синод,
И много прочего народа,
Чужого-нашего. Да вот,
Поэт известный, храм назвавший
Бездарным бюстом, правда, я
С ним не согласен. К нашим-вашим
Он жил себя не причислявшим.
Сам по себе. Своя стезя.
А мы стояли здесь, снаружи.
По склонам старого холма
Подобием узорных кружев
Теснилась пёстрая толпа.
Тогда здесь не было деревьев
И круглых стриженых кустов.
И вся толпа, без разделенья
Зелёной цепью островов,
Казалась многоцветным морем,
Но в необычно тихий штиль,
Когда оно своим простором
Уляжется на сотни миль.
Кто далеко стоял от храма,
Едва ли слышал что-нибудь,
Но вся людская панорама,
Разлившись тихо, словно ртуть,
Была охвачена молчаньем,
Как будто каждый захотел
Узнать, а что же в храме дальнем
Сейчас вершится.
Светел, бел,
С титановою позолотой,
Печален, строг, но не уныл,
Над серой, хмурой непогодой
Он лебедем по горке плыл.
Я чуть пониже, за дорогой,
Стоял в тот необычный час.
Отсюда виделось не много,
Но усилители до нас
Не хуже, чем в церковной силе,
А может, даже и сильней,
Все звуки службы доносили.
Вот через головы людей
Мы видим яркие хоругви.
А вот разноголосый всплеск —
Кроплений
водяные
дуги
Счастливо оросили лес
Стоявших у простенков храма.
И завершился крестный ход,
И литургия гран за граном
В тяжёлых тучах небосвод
Раздвинула сверкнувшим кругом,
Размытым по краям кольцом,
И я заметил вдруг с испугом,
Что круг небесный стал лицом
Чуть рыжеватым, бородатым,
Прекрасно добрым и живым.
Вот только чьим?
Замысловатым,
Себя ответом непростым
Себя не мучил я. А ныне
В виденье том совсем легко
Тебя признал я, Серафиме,
Герой романа моего.
