июнь июль
Где же я, на гармошке игрец,
потерявший зрачок,
лебединым отродьем отвергнутый петь-зимовать.
Даже имя мое от тебя прозвучит нипочем,
улетай за двоих, не скупясь,
расточай благодать.
Проглочу остывающий круг,
догорающий крен.
Восходящим потоком качнутся осока и сыть.
Задержи паровое дыхание губ и взамен
промолчу,
что придется и имя с тобой отпустить.
Откликаться на крик холостой,
подзамочный уют.
И разносчиком лая на ветер прийтись ко двору.
Отстраненное имя,
с которым меня отпоют,
удивит,
если я для тебя никогда не умру.
-----
Косточка, весточка, быль небылица.
Сядем рядком у стены.
Что же над нами бойница,
бойница,
мы не хотели войны.
Досок отесанных,
камешков целых
нежный комок за душой.
Ты меня мучишь за красных и белых.
Мне от тебя хорошо.
Парно, и душно,
и пресс акварельный
легок, далек, осиян.
Сунь улетающий
список расстрельный
облаку в задний карман.
Мало ли,
выпить кого до травинки,
перемолоть в жерновах.
Если б развеять запасы,
растрынькать.
Ветер бросать на слова.
----
На тринадцатом месяце четьих-миней
ты проходишь
сквозь нежные камни в стене.
Так привычна и патова разница лет,
что обет между нами, скорее,
обед,
деревянный половник,
смущенная соль,
неизменный и благоуханный пароль.
Будешь хлеб? --
не ищи символический ряд,
зачерствевший настолько,
что губы болят.
Будешь птицу?
Летящую к мокрым птенцам.
Только имя напомни,
и я воссоздам
темных крыльев удары
о ветер тугой.
Так и будешь
горбушку держать за щекой.
-------
Что в голове твоей особенной,
когда летишь в дверной проем.
Трущобы нашей малой родины
не малой кровью воспоем.
Странноприимные,
враждебные,
с обритой славой меж икон.
Глядишь, потылица Отрепьева,
а по утопиям Гвидон.
Отдай рубаху,
третье поприще
пройди с чужим бородачом.
Не слышу голос твой,
непомнящий,
что я давно
к тебе при чем.
Что ты ко мне -- на удержании
звонка, лазури и белил.
Что миру мир
и нет названия
земле,
которую любил.
----
Леший профиль пахнет краской,
бередит сюжет
в отдаленье арзамасском
от имперских бед.
Ни поляков, ни казаков,
масляная Сечь.
Будем спать в одной рубахе
головою с плеч.
Шкура
тушинского вора
в рукавах мала.
Да и что лентяям в пору
мерой ремесла.
От поленьев и курений
человечий след.
Убежим в страну оленью?
Вероятно, нет.
----
Помню, имя мое начиналось на О,
тихий омут,
ночной приговор,
испускаемый кольцами дух смоляной
на лицо, и одежду, и двор.
Где олива, круглея,
заходит в окно
и смыкаются связки лещин.
Где уйти и остаться,
не все ли равно,
среди женщин чужих и мужчин.
Вот жилица, скорее,
чем мать и жена,
чем законная совесть и кровь,
говорит,
я твоим продолженьем полна,
уходи, упрекай, прекословь.
Говорит,
для отчаянной жизни предлог --
невозможное бремя нести.
Вспоминай пертуссиновый свой голосок,
просяной колосок из горсти.
Буду, окая,
петь в сочлененье камней
и аукаться в дольнем лесу.
И любовь,
до сих пор неизвестную мне,
если хочешь, сама понесу.
Говорит, говорит над холодным ручьем.
Что я мог, посуди,
что я мог..
Да, как раз, отвечаю,
на поле чужом
надорвал просяной колосок.
----
И все опять на волоске
между отчаянно
и стыдно.
Природа ластится к руке,
обнажена и первобытна.
И ты,
невинная жена,
не зная холода и снега,
стоишь у старого окна,
готовясь к новому
побегу.
И ловишь таинство колец,
секреты кожи
и поленьев.
Не родился еще мудрец,
не избежавший повторений.
И мы, пожалуй, заживем,
соединенные корнями.
Наперекор оконной раме
с ее неструганным чутьем.
----
Надо же,
свидетельствую надвое
про искусство, деньги
и любовь.
Вышли людоеды
из парадного
и давай охотиться на Львов.
Впитывать прожаренный и молотый
запах площадей и мостовых.
Зелено на улице и молодо
на двоих,
тем более троих.
Вот уж несгораемая вольница,
ходят без орала и щита
на Казань
и новые околицы,
потому что Астрахань взята.
Но служенье уз
не терпит паузы,
прений большинства
и меньшинства.
Оживленно в комнате и каверзно,
не иначе, Ночь в музее 2.
Выхожу и я,
нерасторопная,
не согнуться, не забронзоветь.
Тихо льется медное
сиропное
с клена по мороженой траве.
