НОВЫЙ ГОД (повесть) - финишная редакция

Двухмоторный лендлизовский «Дуглас», в котором рядом с другими командировочными комфортно расположился пообедавший с лётчиками триумфатор, тянул свою монотонную песню. Стоило расслабиться в кресле, как сон, глубокий и крепкий, завладел настрадавшимся геодезистом. В самолёте было ещё человек семь. И груз, о содержимом которого мало кто знал...

 

Геодезия возникла для изучении и измерении земной поверхности. Казалось бы, что её постоянно измерять! Куда она денется? Ан, нет. Земля живая, дышит. Да иногда и вздрагивает, подёргиваает поверхностью, как зверь – шкурой… Материки движутся друг относительно друга. Тектонические плиты или наезжают друг на друга, образуя горы, или расползаются в стороны, уступая место воде…

А карты должны быть точными, очень! Сейчас геодезия достаточно технологична, на помощь пришла спутниковая съёмка, которую обрабатывают компьютеры. А раньше…

Вся территория охватывалась сетью вышек, каждая из которых в хорошую погоду простреливалась визуально с близлежащих постов. Вышка венчалась геодезическим знаком, который нужно было ловить в створы оптических приборов соседних вышек, и стол, площадка, на которую устанавливался теодолит, измеряющий расстояние. Столы располагались строго на одной высоте, иначе были бы неизбежны искажения.

 

Константин продирался сквозь мелкий хвойник, которым заросла тропа к вышке. До Нового года – каких-то десять дней, а план поверки таёжных постов недовыполнен.

И командировка ещё наложилась на сдачу зачётов в МАИ. Заочно их не сдашь.

Заболел напарник, Казимир Антоныч. Казалось бы, крепкий мужик, да, видно, возраст сказывается. А не уложишься в сроки – к чертям план, а с ним и годовая премия!..

Снегу навалило больше полуметра, а потом дождичком побрызгало и подзаморозило самую малость. Наст не держит, зато в стёганые штаны врезается, того и гляди продерёт, вата наружу полезет. А куда деваться? В рюкзаке – теодолит, планшет, бинокль цейсовский, плащ-палатка, хлеб, полусухая колбаса, консервы, папиросы, спичек аж три коробка, облитых воском, да стопка газет. На растопку и на подстилку. Хорошо бумага тепло держит, не раз помогала. Да ещё топорик охотничий – сучьев для костра нарубить. Ракетницу, нож и китайский фонарик Константин на всякий случай держал в кармане тулупа.

И не так далеко, вроде, – от полевого аэродрома каких-то семнадцать километров с небольшим, летом часа за четыре без проблем, а тут… Только бы компас не потерять. С компасом и ночью не пропадёшь – стрелка фосфорным треугольничком светится.

Что думать о трудностях! Если о чём и думать, так дома в Москве жена с двухлетним сынишкой к празднику ждут. С последним пятериком оставил. Сына к няньке определили в двух кварталах, бабок нет, сидеть некому. Баба Мотя старая, хромая, идёт – переваливается, детскую ручонку поддёргивает… И няне ведь до праздника хорошо бы успеть червонец занести. Эх!.. Мать померла, уж с десяток лет как, ссылка соловецкая на здоровье аукнулась, а тёща в Кашире с больными ногами – с кровати не встаёт. Всё не слава богу: бурёнка животом заболела, подсказали по мёрзлым бочагам погонять. Послушала на свою голову. Ни коровушки, ни ног. Ведь знахарка, ведьма считай, других лечить – хоть ночью вскочит, а со своей хворью не управится. Вспомнил, как в том году она ему экзему с лица убрала, с которой профессора не смогли сладить. Наточила нож, как бритву, пошептала, едва касаясь, над надутым красным пятном, невесть откуда приставшим, – и не стало наутро экземы, будто и не было никогда… Святая женщина.

Нужно хоть за пару дней до праздника быть в Москве, чтобы и тринадцатую зарплату успеть получить, и на прилавках что-нибудь к столу застать – колбаски Любительской, сырку Российского, рыбки… И бутылку Шампанского, конечно! Под праздник в магазины всегда «выбрасывают» что-то, кроме винегрета и ливерной. Мандаринов бы раздобыть! А может, и в Управлении какой ни то заказик купить получится… Только бы успеть!..

Смеркается уже. И всего-то пятый час, а тьма наседает. Ноги едва выдираешь из настовых проломов, чтобы, сделав максимально широкий шаг, с хрустом снова погружать их под наст. Ну, почему не выдали лыжи?! Вечно зимой лыж не хватает, мех, что ли, жёнам на шубы начальники обдирают! А кто за такие мучения заплатит, спрашивается!

Мама-мама, помолись за меня, не дай пропасть. Воспоминания резанули по’ сердцу.

Вот так же в поздних сумерках тащились они, пятилетний пацанёнок с матерью, ссыльной школьной учительницей, крестницей самого Станиславского, дочерью Личного Почётного гражданина – по заснеженному посёлку на Соловках. Постучали в одну дверь – никто не открыл. Дошли до второй избы – снова постучали. Через пару минут провизжал засов – и дверь приотворилась.

– Ну, чего надо?!

– Да чего не жалко.

– А всего жалко! Ждите.

Через несколько минут, растянувшихся в вечность, дверь снова приотворилась – и рука протянула две вялые свёклы. Мать запричитала в благодарностях – и спрятала овощи в тряпичный мешок.

– Так вы не голодные! Свёклу жрать не стали! Пошли отсюда, каторжники!!!

Едва дверь закрылась, рыдания захлестнули мальчишку:

– Мама, мама, не пойду больше просить! Лучше с голоду помру, а не пойду!!!

Мать схватила в охапку, прижала крепко-крепко, успокаивая…

– Не плачь, сынок, всё проходит – и наши беды пройдут.

Как же, прошли! В Москву вернуться семье не дали, только за «сто первый». Сначала в село Болотово под Крапивной, а потом отца писарем и счетоводом взяли в Зендиковский совхоз, за Каширой. Ведь был священником, а тут дошло до того, что сынишку тётки тайком крестили.

В Зендикове, правда, жилось сносно. Яблоки какие! – апорт, аркад… – вкуснее на свете не было. Да все сады перед войной мороз пожёг. Враки это, что убитое морозом дерево может ожить. Чернеет, покрывается трутовиками – и чем раньше выкорчуешь, тем лучше: живые деревья заразиться могут…

Терпи, солдат, терпи… Помню, как в школе простыл, думали не выживу. А отец где-то достал литруху мёда, мать кормила по ложке в день. Когда поправился, всех пацанов в классе раскидал, узнал, что такое – быть сильным.

А как в ночное ходили с Джеком! Умней собаки в мире не было. Команд никаких не требовалось – сам всё понимал, когда затаиться, когда лаем залиться. Сколько жуликов на полях переловили! Вот был дружище! Убили!!!

Как иду – не понимаю, темнота – а будто всё вижу. Остановиться страшно: глухой лес себе на уме…

Всё, хватит, привал! Вытоптал в снегу пятачок, наломал-нарубил сучьев, газет намял – запалил. Нижние ветви старых елей всегда сухие. Теперь – терпеть, пока костёр снег до земли протопит да воду выпарит. Земля нагреется, газетами устелешь, уляжешься, накрывшись плащ-палаткой, – и не дашь до утра дуба. Благо, мороз терпимый – не больше двадцати. А рядом другой костёр до утра трещать будет – от лиха сторожить. Кто-то скажет – жестковато. Ха! Вспомнилось, как на аэродроме в 45-м в Корее, когда с японцем воевали, в ночном дозоре отдежурил, лёг на казарменные нары отсыпаться, а когда проснулся, увидел, что дружки-лётчики подшутили: поленья под матрас подсунули. Ничего, выспался, как на перине…

Японцы были изобретательны в своём коварстве. В открытые схватки с нашими не вступали, нанося урон вылазками диверсантов. То самолёты повредят, то изловчатся отраву в котёл на кухне кинуть…

Два дня подряд снимали часовых, утаскивая за линию фронта. Наносили ножевые ранения в предплечья – и утаскивали по снегу бойцов, не способных сопротивляться, переправляя за 38-ю параллель. А перед тем повреждали лопасти винтов на «ЯК»ах.

На третий день «особняк» решил организовать засаду. Константина и ещё одного сержанта спортивного сложения отправили в секретное дежурство.

Мороз пронизывал ступни сквозь валенки и портянки. Безумно хотелось вскочить и размять ноги. Закурить хотя бы…

Где-то в третьем часу ночи луч прожектора выхватил силуэт, крадущийся на лыжах к посту часового. Тот, заметив фигуру, крикнул по уставу: «Стой! Кто идёт?!» Ответа не последовало, а фигура продолжала надвигаться. «Стой! Стрелять буду!» – тот же результат. Раздался выстрел. Другой и третий… Фигура неуклонно приближалась к посту.

И тут Константин заметил, скорее не зрением, но интуицией, на снегу, в тени силуэта, –ползущего диверсанта, попеременно толкающего перед собой лыжи. На них было укреплено ряженое в форму чучело!

Ни секунды не медля, боец выстрелил в ползущего. Тот вскрикнул – и за вышкой часового, с противоположной стороны, двое вскочили и бросились бежать. Одного успела достать пуля второго дежурного. Другому удалось уйти…

Первая медаль.

Может, на часок заснуть и сейчас получится… Хорошо бы. Сон силы вернёт, а они завтра – ой, как нужны!..

 

Луч солнца, невесть как пробившийся сквозь частокол деревьев, резанул по глазам. Дела! Проспал всё царство небесное! Наспех умылся снегом, перекусил – и в путь.

Это хорошо, что выспался: сил явно прибавилось. По счастью, глубже в лесу снега было меньше – идти получалось быстрее – и ещё до сумерек удалось добрести до вышки и взобраться на площадку. Тут было куда светлее, чем внизу.

Константин, воодушевлённый успехом, вытащил из рюкзака теодолит, установил его в штатные гнёзда, затянул барашки гаек – и в волнении снял кожаные колпачки с бленды и окуляра. Теперь оставалось точно поймать середину знака в перекрестье прицела – и выставить максимальную резкость.

Но что такое?! – створ будто заволакивал туман, волнами то густеющий, то разряжающийся. Что-то с прибором?! И тут осенило: на пути луча что-то застило картинку, раскачиваясь на ветру. Оторвавшись от окуляра, Константин напряг зрение, всматриваясь в даль. Достал бинокль. Частокол индевелых еловых вершин сливался к горизонту в заснеженную равнину, на которой, словно кустики, то здесь, то там – торчали ели, обошедшие в росте собратьев.

Вся поверхность колыхалась ветром, подобно степному ковылю, только периодичность волнений была тяжелее, весомее. И одна из вершин, похоже, оказалась на прямой, соединяющей посты. Не желая верить своему несчастью, Константин стал крутить настройки теодолита, сокращая зону резкости. И когда дистанция почти уполовинилась, ему пришлось с ужасом убедиться в подозрениях: огромная ель, существенно прибавившая в росте за межповерочный интервал, макушкой, качающейся на ветру, загораживала измерительную прямую. После ночлега, вместо того, чтобы вернуться на аэродром по вытоптанной в снегу колее, придётся, сжав зубы и экономя оставшуюся провизию, прокладывать свежий путь к виновнице несчастья. При этом отклониться от прямой нельзя ни на шаг, иначе нелёгкая вынесет не к тому дереву – и все усилия окажутся напрасными. Между вышками – под шесть километров, значит, до искомого дерева – километра три-четыре. На повторную попытку не хватит ни сил, ни времени. Да и лес – гораздо неприветливее по отношению к бессильным. Сразу включаются механизмы естественного отбора. Но Константин, с детства общавшийся с лесом на «ты», не спешил пугаться…

 

Едва пробился утренний свет, упорный геодезист отправился в путь. Теперь отрезки маршрута определялись интервалами прямой видимости. Компас может лишь ориентировочно показать нужное направление, тут без того же теодолита – не обойдёшься. Поставишь прибор на сварганенную из веток треногу, прихватишь ремнём от штанов – и высматривай ориентир. Дойдёшь до него – обогнёшь – и снова простреливай лес… Расстояние до могучей ели точно определить не удалось, поэтому нужно пройти маршрут с запасом, чтобы наверняка убедиться, то ли дерево. Только бы погода не подвела! Если повалит густой снег, найти проблемное дерево станет безумно трудно, не говоря о том, что в метель и поверку не проведёшь.

По счастью, несмотря на ветреность, облака плыли на большой высоте – и осадков не было. Один за другим отмечал Константин в планшете пройденные отрезки пути. Некоторые были обидно коротки, но что поделаешь, лес – не парк.

Армейские часы, оставшиеся после демобилизации в сорок девятом, показывали половину четвёртого, когда взгляд Константина, брошенный теодолитом в очередной прорыв, упёрся в ствол – толщиной в два с лишком обхвата. Дерево было воистину могучим. Досада холодком пробежала между лопатками, когда подумалось, что лес потеряет такую красавицу. Даже мысль о том, что предстоит выполнить огромную работу, отошла на второй план. И всё-таки нужно было максимально продлить маршрут, чтобы исключить ошибку. Ещё час упорный ходок вытаптывал траншею в снегу. Попадались на пути и большие ели, но такой, как та, не было даже в окрестной видимости. Уже в сумерках вернулся Константин по своему следу к найденному дереву.

Оно будто гудело в недобром предчувствии – и прозреваемая боль лесного великана свербила в мозгу, не позволяя думать ни о чём другом.

 

Проснувшись утром, Константин размял ломоту в теле – и расчехлил свой походный топорик. Оселок он всегда носил в кармашке рюкзака, но лезвие и без того зазвенело, когда провёл поперёк шершавой подушкой большого пальца. Такие деревья валить ему в жизни не доводилось. Он вообще практически никогда не рубил живых деревьев, ни больших, ни маленьких. Палатку на рыбалке и то, как правило, прихватывал к растущим стволам. Но тут – просто некуда деваться.

Пытаться взобраться на дерево без специального оборудования в зимней одежде, чтобы наверху разобраться с вершиной, было не только рискованно, но, скорее, просто невозможно. Рубец между большим и указательным пальцем правой руки отчётливо напоминал, как в детстве чуть не рухнул с дерева после того, как в дупле, в которое он потянулся за белкой, зверёк его больно укусил. Теперь это воспоминание вызвало улыбку.

Определив направление ветра, единственного своего помощника, Константин прикинул, куда валить великана, чтобы ущерб от падения был минимальным для леса. И принялся за работу. Сначала с подветренной стороны, как можно ниже, следовало сделать глубокую зарубку, чтобы подрубленный с противоположной стороны ствол имел возможность накрениться в нужную сторону. Эх, топорик бы побольше да потяжелее! Чтобы выбить приличную щепу из ствола, приходилось размахиваться до зенита и вкладывать в удар всю силу. Тулуп вскоре оказался на снегу. Хорошо, что армейские занятия гимнастикой, в которой он был неизменным чемпионом части, укрепили его торс и руки. Но тут требовалась и несвойственная гимнастике выносливость. Приходилось время от времени останавливаться на перекур. «Беломор» продирал лёгкие до дна, обостряя мысли и память.

Вспомнилась малярия, охватившая весь гарнизон. Головные боли, выдавливающие глаза из глазниц, рвота, наизнанку выворачивающая желудок, температура в сорок с гаком. Акрихин, равному которому по горечи нет во Вселенной…

Папироса на морозе при глубоких затяжках – коротка. Да и некогда прохлаждаться.

Удар под углом – удар в горизонт… Лес рубят – щепки летят. До чего же они тонкие!

Но к вечеру уже и с наветренной стороны приличная зарубка была сделана. Но как же мелка она на этом неохватном стволе! Здесь рубить чуть легче, потому как горизонт рубки – на уровне пояса, но объём…

Как сладко пахнет еловая плоть!

На следующий день нужно любой ценой завершить работу. Провиант заканчивался. И погода до бесконечности оставаться хорошей не может…

 

Проснулся пораньше – и в утренних сумерках продолжил дело.

Совсем вечерело, когда, казалось, ёлке ничего не оставалось, кроме как рухнуть, но ветер, как назло, стих – и дерево весом в несколько тонн балансировало на перешейке, утоньшать который было опасно. Начни махина заваливаться – и её недорубленные жилы станут лопаться со звуком выстрела – и не предугадать, куда и как полетят щепы и осколки. Ладно, было бы ещё светло, но тут!.. Попытался, упёршись ногами в снег, стронуть ствол плечом. Какое там!

Константин отошёл по своему следу метров на семьдесят в сторону вышки – и там сделал новую площадку для ночёвки, чтобы дерево в случае падения не смогло его достать. Уже глубокой ночью удалось устроиться. Но сон был недолгим. Страшный треск, разлетевшийся по всему лесу, заставил вскочить с нагретого ложа. Уже на ногах Константин услышал, как лесной великан, просвистев ветвями, ухнул на снег, содрогнув землю. Поднимался ветер. Дело было слажено. Нет – полдела. Но да остальное, как говорится, «дело техники»…

 

Двухмоторный «Дуглас», в котором рядом с другими командировочными комфортно расположился пообедавший с лётчиками триумфатор, тянул свою монотонную песню.

Стоило расслабиться в кресле, как сон, глубокий и крепкий, завладел настрадавшимся геодезистом. В самолёте было ещё человек семь. И груз, о содержимом которого можно было только догадываться.

 

Вечером последнего дня уходящего года Константин, умудрившийся на подстраховочную трёшку купить с рук маленькую ёлку на путях электрички, доставившей его с военного аэродрома Быково в Москву, трижды коротко нажал кнопку звонка на втором этаже широкого двухэтажного дома, до Революции принадлежавшего его деду.

Жена открыла так быстро, будто стояла за дверью. После молчаливых объятий – супруги прошли через общую кухню и прихожую в свою семиметровую проходную комнатушку, в которой трещала печка, обогревавшая половину этажа.

– Папа, папа! – закричал бросившийся к нему малыш.

Константин поднял его на руки и прижал к себе. Стол был накрыт на троих. В центре возвышалось неоткрытое Шампанское.

– Папа колючий! – рассмеялся мальчик.