Голоса
Мальчишки шепчутся и тычут
в затылок пальцами, а я
молчу, у нас таков обычай.
Я заблудившимся — маяк.
Нельзя насмешки близко к сердцу
брать, ведь оно итак слабо.
Заплечный хохот — хуже зверства.
Вы ощущали эту боль?
Желает каждый удивиться.
Стыдом безумие гори!
Приходит мёртвая девица
и говорит, и говорит.
Мы с нею не были знакомы.
Дар на чекушку бы сменять.
Идут из ада и из комы,
и что-то требуют с меня.
Один из них: "Спасите" — стонет,
другая: "Вы, опора мне".
Я — парень выросший в детдоме
на Небе связей не имел.
Хоть полагается квартира,
ючусь на съёмной, лузер ведь;
а мне является полмира
потустороннего реветь.
Не жаден! Только чем помог им?
Лишь заработал нервный тик.
Я и питаюсь-то с помойки,
таким работу не найти.
Мой личный триллер ставший драмой
грозит закончиться со мной.
Всё начиналось с детской травмы.
Зачем вошёл туда, сынок?!
Зашёл и даже не заплакал,
а только мишку крепче сжал,
когда повесившийся папка
смотрел в глаза твои, дрожа.
Его, конечно, схоронили.
Отшиб кладбищенский суров.
Но я с тех пор, как лошадь в мыле,
проснусь: "Ты, пап, в земле сырой".
А он дрожащему на ухо
твердит: "Простишь?"
"Простил, простил!"
к неупокоенному духу
на утро нёс букет гвоздик.
И вскоре, из плохого сна ли,
пришли другие, их в лицо
я не встречал, и как узнали
они, что видимся с отцом?
Припоминали до икоты
семь раз на дню меня. О, нет!
На ад потерянные годы
отобразились в седине,
Какую дать могу им помощь?
Помочь себе бы самому.
Всегда, когда приходит полночь,
изнемогаю из-за мук.
Лежат напрасно пара Библий,
что истрепались от молитв.
Видать, меня башкою били
не зря... не зря она болит.
Я так хотел жену и деток,
но быт семейный — тщетный труд,
когда мерещится раздетый
на спальном месте женский труп.
Четвёртый час. Твержу: "терпи". Я
не различаю песни сов.
Не отменили терапию
из-за таких вот голосов.
В палате звонким: "Аллилуйя!"
прогнать пытался это всё,
но только горькие пилюли
меня спасали, руша в сон.
Я безнадёжен, спору ноль, но
молюсь на лечащих врачей.
О, боже! Боже, как же больно
когда сдаюсь, берясь прочесть
о приключившемся по взгляду,
по голосам в больных ушах.
и дышит Бог во мне на ладан,
и в Бездну рушится душа.
Кричу явившейся особе:
"Уйди, несчастнейшая тварь!"
и кроме мизерных пособий
не вижу пользы. Тщетный дар!
Себе выкручивает руки
она и плачется: "Поверь,
в аду я на десятом круге".
Гляжу насквозь, гляжу поверх.
Её пугающийся голос
кого-то ждёт внутри теней,
покуда труп сгнивает голым
с год замурованным в стене.
Такая речь не лучший признак.
- Освободи! Дроби бетон.
- Что, если, вовсе, ты не призрак,
а не излеченный симптом?
Неделю пью таблетки, парюсь.
Безумство выбрать или жуть?
Она мне чей-то шепчет адрес,
куда-то еду и слежу.
Меня, конечно, в дом не пустят.
Маньяк там или не маньяк?!
В своей болезни не берусь их
разубедить, но я — маяк.
Дурнейший слог, не лучший почерк —
враги. В военнике клеймо.
Пишу в полицию. Хохочут.
Я бы найти бедняжку мог.
Менты с ехидством:
- Шерлок чёртов,
допрос устраивать иди! —
и подселяют к зечьим мордам.
Возненавидел нервный тик.
Приходит он, а с ним и эти,
такая вот взаимосвязь.
Прошу, прошу, прошу не смейтесь
я без вины в беде завяз
по шею, что почти готова
до хруста влезть в петлю... Прости,
отец, мне давший веский повод
всю жизнь от ужаса трястись.
Хил, бледноват и пряди сальны.
Быки в углу ладони трут:
- Тебя за что, братишка, взяли?!
Я отвечаю что за труп.
- А ну, отставить разговоры! —
звучит. К несчастью не погиб.
В больных глазах гнездится ворон,
чтоб души выклевать другим.
Что, если я сосуд бесовский?
Не начинай, не начинай!!!
Тону в видениях, как в воске;
в слезах читаю Отче наш.
Опять повяжут санитары
и до ремиссии введут
в дремоту от уколов. Твари
не понимают — я в аду!
А мне бы на отшибе рая
халупу и циновку в ней.
И вот сознание теряю,
простите за жаргон, в говне.
В тумане Скорая, сирены...
как привезли, куда и кто?
Во мне рождалась к жизни ревность.
Я был погибнуть не готов.
Припоминаю странный говор,
как медицинская сестра
глядит с сочувствием, такого
не ожидал во мне мой страх.
Туман рассеялся и зыбкой
тьма стала, к счастью семеню.
Я ей дарил свою улыбку,
она — надежду на семью.
Всё понимаю, с пациентом
нельзя крутить любовь, но ведь
она — лекарство. С этих сцен там
впервые не хотел реветь.
Похоже дал на время злу я
отпор достойнейший, за то,
что мне дарила поцелуи,
а я ей сорванный цветок.
По территории за руку
гуляя в алом сентябре,
божились в верности друг другу.
Меня тогда оставил бред.
Припоминаю выбрать имя
пытались, это добрый знак.
- Максим — хорошее для сына?
- А если дочь? Поди узнай.
- Пока не выпишешься лучше
о нас другим не говори.
- Я понимаю. Мой ты лучик
и зарождение зари.
К ней из симпатии был соткан,
души обрывки брёл сшивать,
но к сожалению красотка,
как оказалось, не жива.
- Мне лучше, доктор. Где же Рита?
Дежурит завтра? Выходной?
- Какая? — твёрдо говорит он.
Я снова падаю на дно.
В календаре сменялись числа.
Петляла в дом дорога в ад.
Вот если б взять и научиться
себя другим не выдавать.
Гуляют слухи, тесен Шарик.
Меня позвали на TV.
И тех, кто в этом самом шарит
я попытался удивить.
Одно, другое говорю им,
пытаясь вызвать интерес.
- Старик, ты мёртвых слышишь?!
- Дурень,
сценарий это, во те крест.
Сыграешь плохо, то оплату
не жди.
- Какой же в этом толк?!
- Ты, что, из дурки? Не по блату? —
и я замешкался чуток,
спросив:
- Талант на муки дан нам?
- На прибыль, а на муки плюнь.
Как оказалось — шарлатаны.
Отныне шоу не терплю.
Всё покатилась по наклонной —
о личном шепчут мертвецы,
которым в полумраке злобно
рычать осмеливаюсь: "цыц!"
- Достало всё! Из жизни выйди!!! —
на стул залез, ремнём звеня;
как хорошо, что не увидит
никто в агонии меня.
Один отец стоит и плачет.
И ждёт, и ждёт, и ждёт, и ждёт.
- Ну, пожелай же мне удачи.
Гляди, я тоже идиот.
Шатнулось что-то под ногами.
Никто не выкрикнул: "вернись!!!"
и с плеч свалился тяжкий камень,
и камнем я метнулся вниз.
У трупа собственного птицей
повис и папа вдруг сказал:
- Прости, что дал тебе родиться...
Я тоже слышал голоса.
31 марта 2020 10:50
