Поздно

В тужурке ветхой, полинялой

отец затапливает печи.

Зимой и дня, и света мало -

дремлю. За рамой клёст щебечет –

спешит шельмец: поёт побудку.

В холстину бледную рассудку

последний сон пятнает краски,

мяучит кошка на терраске,

рассвет – жеребчик златогривый –

гоняет солнечных зайчат.

И сто, и двести лет назад

мир просыпался так – на диво

большим бетонным городам

и вырванным бездомным нам.

 

Мне сладог миг. В цветастый штапель

соплю балованным дитём.

Отец принёс воды: журавель

чуть скрипнул за пустым двором.

И я, улавливая звуки,

как будто вижу вёдра, руки...

Вот сковородка на плите

запричитала. Налегке

от ярых дум и бед отчизны

спешу на кухню босиком,

свиваю верхний блин тайком

и слышу с ноткой укоризны:

“Куда босой?! Сунь ноги в чуни!

Пол студяной – чай, не в июне”.

 

Сую. Послушнее младенца

живу в блаженнейшем плену

у вышитого полотенца,

у рукомойника. Плету

покой короткий в дни и ночи.

А где-то мир в часах песочных

в урочный день перевернулся -

закончился, пропал, вернулся:

высотки в синь вонзили шпили,

растерзывая небо в клочья.

А здесь покой. “Сын, в баньку хочешь?

Тебе топить, поди, не сильно?

И мать пусть застрекнёт прореху”.

 

Я просыпаюсь.

Поздно ехать.