Домой

Пашка выбежал из школы с довольной улыбкой на губах. После шума и гама стало необыкновенно тихо, спокойно. Даже скрипучая школьная дверь закрылась как будто где-то очень далеко, и звук её дребезжащих петель донёсся до мальчика словно через толстые стены, через зимние, утеплённые окна — когда в каждом окне стоит по две рамы, и уличные звуки застревают где-то между ними. Пашка тут же представил, как он сидит дома на кухне, прихлёбывая чай с тёплой булочкой, и смотрит в мутное, безмолвное стекло — на паутину, которая осталась с лета между рамами, и казалось, что эти густые, чуждые нити тоже защищают его от холода.

Скучный, удушливый школьный день остался за скрипучими дверями. После него так приятно вдыхать осеннюю прохладу, приятно чувствовать, как пронизывающий ветер распахивает накинутую наспех куртку, — Пашка всегда одевался очень быстро, небрежно, словно одежда ему была не нужна, словно и на улице его греет тепло домашнего очага.

Приходилось спешить, чтобы скорее остаться в одиночестве. Дети выбегали из школы, громко смеясь, и дразня друг друга. Пашка был уверен: они не чувствуют окружающую их осень так, как чувствует он. Он смотрел на аллею, и за унылыми деревьями, за дорожками, засыпанными полинявшей листвой, видел заколдованный лес, в котором за каждым стволом таится нечто неведомое, но увидеть его можно, только если вдохнуть прохладный осенний воздух так глубоко, чтобы он достиг самого сердца... В толпе ощущения притуплялись, становились невзрачными, и смотреть на окружающий мир становилось так тяжело, будто к сердцу подвесили гирю. Всё казалось безликим, а сам он становился пустым. Поэтому он уходил в одиночестве.

Голоса и смех остались далеко позади. Пашка замедлил шаг, стараясь идти так медленно, насколько это возможно. Земля была мокрой после ночного дождя, в небе быстро летели то тёмные облака, то громоздкие, чёрные тучи, и было неясно, в которой из них таится очередной дождь. Может, в этой, похожей на разгневанного медведя? Или — в той, что напоминает прекрасную птицу? Он разглядывал небеса, и удивлялся, сколько многообразия в этих воздушных созданиях, которые зародились неведомо где, чтобы умереть в чужих землях, вдали от своего дома... Он не боялся попасть под дождь. Даже если вокруг сыро и хмуро, если ливень настигнет в пути — его дом рядом. Пусть ветер гладит лицо ледяными ладонями, пусть небо и земля дышат сыростью: он будет думать о кресле около печки, о ласковой маме, – она всегда представлялась ему тёплой, нежной, в бабушкиной шали...

Хотелось домой. Но зачем спешить, если он твёрдо уверен, что желание сбудется, и совсем скоро? Стоит сделать несколько шагов, протянуть руку, и вот оно — такое тёплое... Он был уверен, что всё хорошее, что случилось вчера, обязательно случится и сегодня. Печка будет греть его вечно своим уютным теплом, мама всегда будет встречать его с нежной улыбкой. Потому он медленно шагал по разноцветной улице: почти вся листва опала с деревьев, и, гонимая ветром, засыпала даже те закоулки, где не было ни кустов, ни деревьев. Смеясь, Пашка пинал эти листья прохудившимися башмаками, бил палкой, сгребал в кучи, воображая, что он хулиган, решивший испортить картину, нарисованную невидимым мастером, но в глубине души понимал: творец, рано ли, поздно возьмёт своё. И, наигравшись с листьями, виновато смотрел по сторонам, как будто извиняясь перед осенью.

На своей улице он знал всё: каждую кочку, забор, столб, куст, дом, деревце. Знал всех. И на каждый неодушевлённый предмет смотрел как на живое существо, в каждом отмечал перемены настроения и течение странной, неведомой жизни. Вот яблоня, которая угощала его сладкими яблоками — сейчас, уставшая от летних трудов, она готовится к долгому сну. А это старый фонарь, который был всегда понурым и грустным, как одинокий старик: ему не позволяли исполнить своё предназначение, не давали светить – люди думали, что он мёртв. Снова увидев его, Пашка с тоской отметил, что фонарь стал ещё угрюмее. Каким он был в молодости, когда сиял тёмными вечерами? И что же будет с ним дальше?

Дом приближался, уже можно было увидеть густой палисадник с калиной, черноплодкой и вишней, которые сплелись так прочно, что уже давно стали единым целым. В небе кружили вороны и с важным карканьем скрывались в кроне высокой дряхлой берёзы, росшей напротив дома. Казалось, что эта берёза настолько стара, что растёт тут веками, и однажды уткнётся в небо. Будет ли туда залетать вороны? А на проводах сидели птицы помельче, имён которых мальчик не знал. Они были увлечены своими делами, и не обращали на людей никакого внимания: казалось, они грезят, и это было их любимым занятием.

А вот и синие ворота со сломанной посередине доской — даже этот недостаток казался родным. Ветки калины чуть шелестели, с упорством удерживая последние красные ягоды. Тропинка к дому была слегка утоптана, и на влажной земле было виднелось несколько детских следов. Пашка отодвинул задвижку, бережно открыл ворота и зашёл во двор. Сердце его билось сильнее и сильнее — он сам не понимал, откуда возник этот страх. Во дворе было всё как обычно, только жухлой травы лежало больше, чем раньше, и под ней таилось что-то очень тоскливое. На двери висел большой замок, ключ был на своём месте. Пашка схватил его дрожащими руками, торопливо вошёл в промозглые сени, поднялся по ветхим ступенькам и в нерешительности остановился перед дверью. Она смотрела на него мутным взглядом — казалось, что этот дом крепко спит...

Вошёл. Не разуваясь, подошёл к печке, поднёс руки к очагу — но не почувствовал тепла. Внутри серебрилась куча золы. Кружки, тарелки, кастрюли были пусты. Половицы тяжело скрипели под башмаками, нехотя приветствовали его, как будто разбуженные после долго сна. Всюду витал запах запустения, гниющей древесины и пыли, а из подполья поднимался могильный холод.

Паша сел на стул возле холодной печи и посмотрел на паутину, застрявшую между рамами. Он был один в этом доме.