Путешествующий в удовольствие. Ящик Пандоры. Из цикла " Лувр. Психея"

Как чемодан без ручки жизни груз.

Оставить можно, но нельзя забыть.

Нести его с собой? Задвинуть в куст?

Одно понятно: что нельзя открыть.

 

Невольник легкости давно познал искус.

Умело на щеках румянец вызывать

И в крыльях бабочек - скорее видел плюс,

Но склонен был внезапно остывать.

 

И в бурных путешествиях души

Он находил отрадой страстный бунт.

Был одиноким у своих вершин

Среди велеречивых жизни рун.

 

Тут прошлого зияющие раны ломили скулы чистым родником. Давила тяжесть утра без рассветов. Ледяного. Оторванную ручку чемодана он прихватил и превратил ее в калитке ручку. Обвитую услужливым плющом, всплывающих фрагментами мозаик, далёкой, яркой жизни.

И был уверен, сам он ни при чём, его не трогал шорох под ногами, забытых им предметов. Не мозолил глаз ржавеющий замок, скрывавший тайну.

 

Стучал, как прежде, мерный звук истертых клавиш пишущей машинки

и буквы смыслом ставили щиты.

Лишь иногда мерещился ему, как плети, выстрел и приговор без музы: “ Ты - пиши!”

Там обгоревшими казались тюбики от краски: ненужными, раздавленными, серыми без всяких признаков того, что прежде обитали соцветия радуги из жизни и тепло.

 

Мерно капала вода: за каплей капля; у чаши не было той дна, а этот звук служил молитвой одиночества и мерой отстраненной глубины, где над тобою толщи вод, без края и без дна, и там одна на глубине печаль.

 

Не жжет и не печет, а тихо перекатывает в песок истертое былое, и капля отмеряет каплям срок терпению, в котором жизнь увязла.

 

Замок от тайны. Той тайны удовольствий, что были им надежно спрятаны от глаз чужих, а ключ к воспоминаниям утерян. Над прорезью замка был виден яркой бронзы след, когда в порыве исступленья, он все пытался вскрыть Пандоры ящик.

 

Взглядом исступленной пустоты и силуэтом старца в капюшоне, встречал его закрытый тот замок. Немыслимой преградой были оба: и старец и то, что знал он, как зияющую пустоту в душе. Которая умела втягивать собой без плана отпустить на волю. И сама собой была преграда между ним и тайной скрытой за замком.

 

Там вился плющ невыносимой пыткой, касаясь тонкими, чарующе зелеными ростками, что словно щупальцы неведомого счастья, пытались нежностью нарушить его плен. А иногда казалось - этот юный цвет лишь оттеняет тлен его унылых серых буден, где как в простуде жар - не признак чуда страсти, но лишь изысканных терзаний след, а рядом в книге жизни - жил порядок.

 

Здесь хаос чувств был неуместным признаком. И в стройный ряд тут были выложены бабочки любовных ощущений.

 

К ним краткие заметки на листках неровным почерком, разными чернилами и кое-где следы помады на губах - то прошлые счастливые мгновенья ум разложил и спас. Спас от забвения в душах тех, в ком огонь пылающий весельем давно угас, а бабочки искрились тут узорами и завораживали волнами на крыльях.

 

И пробегал мурашками по коже тот момент, когда касались плеч и живота, и вызывали дрожь ознобом страсти.

Другие же носили отпечатки волшебных глаз, в которых он тонул не раз. Тех, что в ночи мерцали бархатом и влагой. Росой, скатившейся и застывшей чернотой ресниц. А эти крылышки, совсем как лабиринты, запутанных, бессмысленных мгновений, что заполнялись ревностью и страстью. Вопреки.

 

А эти были алыми губами. Порхающими ожогами по коже, когда внутри взрывался ураган.

А эта розовым туманом увлекала на заре, когда в руке рука и теплота того, кто только пробудился, сравнима с самой жаркой ночью.

 

А эта - что крупнее всех, напомнила ему озёры слез, что не заметил в ярких изумрудах глаз одной, которая казалась саламандрой. Она гасила пламя всех его невзгод, всегда казавшись невредимой, но этот черный ободок на голубом рисунке - теперь мерещился ему в пустыне беспросветной долгой ночью, которая не позволяет вновь прийти к оазису, чтобы, как прежде, испить воды доверия... тепла.

 

Здесь между ними светло-серым бархатом струился блеклый цвет, что пропустил он в хороводе буден и увлеченности другими красивыми, легчайшими созданиями.

Сейчас же - этот серый цвет - казался складками в горах, где ледники присыпал ветер пылью и, если бы сюда добралось солнце жизни, то лед растаял бы… Но солнце не гостит теперь.

 

Здесь только холод пробирает до костей, лишая счастья жить.

 

А рядом - неземная красота рассвета, переливается холодным, колючим инеем, отсутствия доверия.

Так, словно сути соль, пыталась сохранить рассвета крылья и превратила их в осенний лист, подернутый морозом, что обжег и заморозил страсть.

 

И хочется ему прильнуть губами и отогреть дыханием, и слезами стереть весь иней с дней, которые ушли. И хочется заплакать, но нет слез. Одна лишь пустота и тихий шепот. Или?.... Это ветер? Играет крылышками тех, кого любил; а слезы, застывая превращались в холодный, гладкий лёд. В нём нет сиянья. Лишь матовость отвергнутых мгновений: для счастья жизни и утраченных минут.

 

Но, присмотревшись путешествующий вдруг заметил, что каждая имеет темный след отметин, едва заметные сначала, они росли и превращались в черных дыр антимиры:

тревожили, манили, втягивали пустотой. Это все следы булавок, которыми крепил он, не боясь коллекцию свою, чтоб удержать на память то, что между ними было.

 

Теперь они росли в размерах и поглощали его душу пустотой, в которой он не слышал смеха, ни вздохов. Там даже всхлипы были не слышны.Одно молчанье.

Молчанье , что было без ответа на все вопросы. Он и не стремился их задать тогда. Но всё же он услышал дыхание и хруст шагов по снегу. Внезапно, оглянувшись понял он, что следы вели к нему.

 

И был один он.

 

На той вершине, куда в безумии бездумном помещал себя так долго. Тут слышал капель перестук, как эхом в подземелье, но звук спускался вЫсоко-высокО с небес.

Вдруг понял он, что это были слезы самой Венеры, чьим преданным адептом был он много вечных лет.

 

10.02.2020