О гранях тишины
Февраль неразговорчив, неприветлив,
Позёмками выписывает петли.
Грядущее крадётся, словно тать:
Отнять надежду, веру испытать.
Я умолкаю среди сотен тысяч,
Где каждый может и обнять, и высечь,
И проявить недюжинную прыть,
Чтобы собой полмира одарить.
Я леденею и опять пасую.
Весной прозрачным щупальцам сосулек
Никак не дотянуться до земли.
Стихи на мёрзлой почве не взошли.
И колокол звонит — по тишине,
Что больше не
Заговорит во мне.
Вначале было слово не о том,
Как больно к горлу подступают звуки,
Не изданные неоткрытым ртом,
Как мысли разбегаются в испуге
быть вслух произнесёнными
не там
и не для тех,
и не ко времени,
и гибнут, гибнут, гибнут... а спасённые
так далеки ещё от озарения.
Но мыслям тоже свойственно старение.
Иных уж нет, другие далеко,
А с новыми свыкаешься не сразу —
изгнать пытаешься и лечишь, как заразу,
прописываешь сам себе покой.
И понимаешь: не сняло рукой,
которая — ни помощь, ни опора —
держатель для столового прибора.
Идёшь к реке, притихшей подо льдом —
Там яблоня врастает в отчий дом,
Покинутый, заброшенный, забытый.
Вдоль берега — согбенные ракиты,
Несущие свой снежный скарб с трудом.
Там, в чреве тишины, мой эмбрион
Впадает в сон, спокойный и глубокий,
Через плаценту неба тянет соки.
А время-врач подсчитывает сроки,
Прикладывает ухо к животу
И слушает, как я внутри расту.
