О гранях тишины

Февраль неразговорчив, неприветлив,

Позёмками выписывает петли.

Грядущее крадётся, словно тать:

Отнять надежду, веру испытать.

Я умолкаю среди сотен тысяч,

Где каждый может и обнять, и высечь,

И проявить недюжинную прыть,

Чтобы собой полмира одарить.

Я леденею и опять пасую.

Весной прозрачным щупальцам сосулек

Никак не дотянуться до земли.

Стихи на мёрзлой почве не взошли.

И колокол звонит — по тишине,

Что больше не

Заговорит во мне.

 

 

Вначале было слово не о том,

Как больно к горлу подступают звуки,

Не изданные неоткрытым ртом,

Как мысли разбегаются в испуге

быть вслух произнесёнными

не там

и не для тех,

и не ко времени,

и гибнут, гибнут, гибнут... а спасённые

так далеки ещё от озарения.

Но мыслям тоже свойственно старение.

Иных уж нет, другие далеко,

А с новыми свыкаешься не сразу —

изгнать пытаешься и лечишь, как заразу,

прописываешь сам себе покой.

И понимаешь: не сняло рукой,

которая — ни помощь, ни опора —

держатель для столового прибора.

 

 

Идёшь к реке, притихшей подо льдом —

Там яблоня врастает в отчий дом,

Покинутый, заброшенный, забытый.

Вдоль берега — согбенные ракиты,

Несущие свой снежный скарб с трудом.

Там, в чреве тишины, мой эмбрион

Впадает в сон, спокойный и глубокий,

Через плаценту неба тянет соки.

А время-врач подсчитывает сроки,

Прикладывает ухо к животу

И слушает, как я внутри расту.