четырнадцать старух, страдая и тужась,
давным-давно, наверно, в прошлом веке
за сколько-то там раз родили сообща
на этот белый свет почти что сорок человеков,
и вот теперь готовы земной путь 
закончить свой, чтоб лечь и отдохнуть.
все их мужья, а было, вроде, двадцать мужиков
от девятнадцати годков и по шестой десяток
успели умереть от водки, войн, макбетовских грибков,
болезней всяких, дурости, не полученья взяток, 
жестокости суда, хожденья под бедой,
что часто ели хлеб – крапиву с лебедой.

четырнадцать старух с молитвами и без
и с пенсиями в сто заморских денег
не просят ничего у сомкнутых небес,
а смотрят иногда такой же старый телик,
где продолжает мир сходить с ума,
где насмерть бьются сумма и сума.
их мертвый бог без мира и с мечом,
привычно спрятавшийся за инициалы,
все также остается Ильичом,
поведшим всех за флагом алым,
что обещал дать землю, мир и хлеб,
и что ни стало через восемьдесят лет.

четырнадцать старух живут своим умом,
не спрашивая даже малого совета
(а у кого?) и честно называя г… говном -
без угрызений совести при этом, 
не зная ничего про кантовский императив,
корпоративный дух или кэптив.
взрослы их дети, но насколько живы
они сейчас и сколько проживут:
в десятилетье смуты и наживы,
когда вновь ниспровергнут наземь труд, 
и больше нет ни у кого резону
делить страну на общество и зону.

четырнадцать старух в какой-то деревеньке,
в одежде, что не изменилась за сто лет,
рядком сидят на трех или пяти ступеньках,
глядя перед собой как будто на портрет.
напротив я. Nikon в моих руках 
и солнце ходит где-то в облаках.
смотрю на них: строги, спокойны лица
из-под цветных платков только у трех
сбежали волосы. Щебечут рядом птицы.

куда ты смотришь, дьявол или бог?