Прощание

[из повести «ЛЕСОПАРК»]

 

В вестибюле больницы его окликнул маленький, бестолково мечущийся человек в куцем белом халате, накинутом на нелепую джинсовую куртку с клоунским галстуком. Он участливо схватил его за локоть, буквально втолкнул в лифт, словно боясь, что он вдруг откажется. «Полный шок! Ужас какой-то. Я ещё подумал, с чего это, почти в одиннадцатом часу, на работу. Никого ж нет, даже шеф уехал. Одни вахтеры, охрана... Ей с вахты позвонили. Мол, вы ещё долго, Анна Владимировна? Около одиннадцати это было. Она говорит: полчасика. Да ещё, знаете, весело так. И вот — около двенадцати ночи... У-жас! Охранник говорит: вышел покурить, смотрю, окно на десятом погасло. Ну, думаю, наконец-то закончила полуночница. И вдруг окно настежь... В общем, прямо возле автостоянки... Конечно, «скорую» вызвали. Да что там, она и до приезда не дожила. Виктор Михалыч подъехал. Почти сразу. Ему доложили. Он тоже буквально...

 

— Слушайте, а может, это... — Воронин уже не мог остановиться, хоть понимал, что несёт бессмыслицу, — ошибка какая-то. Вы поймите, не могла она!

 

— Ну нет, что вы, — человечек с горестной улыбкой покачал головой. — Какие ошибки. Я ж вас знаю, Павел Валерьевич.

 

Они вышли из лифта, пошли по слабоосвещённому, холодно-синему коридору. Человечек всё это время кому-то махал руками, делал знаки, гримасничал, Коридор был длинный, наверное, сотня метров. На углу он едва не сбил с ног женщину, похоже, врача. Яркую, накрашенную брюнетку в нарочито обтягивающем халате. Она глянула на него поначалу с недоумением, затем, уловив, видимо, какой-то боковой жест человечка по имени Вадим, глянула уже с протокольным участием.

 

— Ленская. Руфина Леонидовна, — протянула для чего-то руку. Затем быстро отдёрнула. Рука была сухой и неприятно горячей.

 

Они вошли в ярко освещённое помещение, человечек исчез, врач Ленская, опередив его, остановилась перед чем-то серо- металлическим.

 

— Одну минуточку, — вновь сказала она каким-то дурацким, торжественным голосом. — Возьмите себя в руки.

 

Воронин хотел обойти её, но она вновь с настойчивостью встала на его пути.

 

— Вам нужно успокоиться... — начала она и вскинула перед собой ладони, словно для защиты.

 

— Слушайте! — он начал выходить из себя, однако махнул рукой.

 

Ленская смотрела на него в упор исподлобья, словно вычисляла что-то. Затем, видно сочтя возможным, кивнула, отошла вбок, мимоходом откинув с носилок угол белой простыни...

 

***

...Была лишь оболочка, заполненная чем-то серовато-неживым. Эта оболочка с отвратительной, аляповатой небрежностью передавала её черты, какой-то грубый, первоначальный гипсовый набросок. Глаза закрыты, словно человек просто устал и не хочет никого видеть. Ссадины на щеке и на лбу, бурые разводы какие-то на подбородке, похоже, кровь была. Серый свитер почему-то порван у горловины, тоже в бурых пятнах. Аня...

 

Он вновь почувствовал, что ему совершенно необходимо задать этот лишённый смысла вопрос.

 

— Она... — он начал уверенно, потом осёкся, словно забыл, что хотел сказать, жалко заглянул в глаза, — Это все?

 

Ленская с сочувственным недоумением пожала плечами и кивнула. На мгновение он почувствовал какую-то безвоздушную слабость в ногах. Свет показался нестерпимо ярким. И он подумал, как о чем-то обыденном и само собою разумеющемся, что сегодня он умрёт, потому что жить с этой болью, которая ещё не пришла, но придёт очень скоро, он всё равно не сможет. Он ещё не чувствовал эту боль, но как бы видел со стороны. Потом мысль о смерти не то что пропала, но стала тонкой и прозрачной, сквозь неё стали проглядывать какие-то другие мысли.

 

Он пришёл в себя от того, что кто-то давно и настойчиво похлопывал его по локтю. В раздражении он отдёрнул руку.

 

— Вам лучше выйти сейчас, — услышал он голос Ленской. Уголки её рта были почему-то обиженно поджаты книзу.

 

В коридоре он вновь увидел человека по имени Вадим. Он стоял спиной к нему, прижав к уху серебристую коробочку телефона. Левой рукой при этом ерошил и без того всклоченные волосы и бубнил: «Понял... Угу... Угу... Понял...Есть...»

 

Увидев Воронина, он приветливо заулыбался, комично скосив глаза на трубку, словно невидимый собеседник намеревался передать ему, Воронину, нечто весёлое.

 

— Всё под контролем, — шепнул он и кивнул для убедительности.

 

— Что? — не понял Воронин. — Что под контролем?

 

— А! — Вадим вдруг махнул рукой, сконфуженно осклабился, прикрыл ладонью трубку и отстранённо зашептал: — Это я так. Зарапортовался. Бывает. День сегодня сумасшедший. Сами понимаете.

 

Воронин отошёл. Он был всё ещё спокоен, ибо до полного осознания того, что случилось, что Анны в его жизни нет и больше не будет никогда, было далеко, он только ещё окольно, кругами, с тоскливой обречённостью подбирался к этому осознанию, он ещё только малым уголком сознания рисовал себе, каково оно будет: жить без неё. Странно, сейчас он даже испытывал нечто вроде облегчения: тягостная, ужасная процедура позади, сейчас он вернётся домой, где нет этих холодных, деловитых людей, этого мертво мигающего света, этих бессмысленных фраз. И дома можно будет опять сесть к телефону и куда-то звонить, убедительно, по пунктам доказывая, что всё это — ужасное недоразумение, которое очень скоро развеется... А здесь он чувствовал себя отражением в зеркале в совершенно чужом, враждебном доме. Отражением, которое хочется старательно стереть, чтобы оно исчезло навсегда.

 

Он отошёл к окну. Вадим, продолжая стрекотать по телефону, двинулся машинально за ним. Из окна был виден косой пролёт незнакомой улицы, плоская, почему-то ярко освещённая крыша какого-то строения внизу. Там тоже была какая-то крыша. Навес. И что она вот так же подошла к окну, глянула вниз, открыла эти ужасные винтовые запоры, наверняка такие же, как здесь? Встала на подоконник? Нет. Это невозможно. ЭТОГО НЕ МОГЛО БЫТЬ.

 

— Невозможно, — сказал он коротко и решительно, словно наконец подвёл итог каким-то длительным умозаключениям.

 

— Что? — Вадим вновь отвёл в сторону трубку. — Что вы сказали, простите?

 

— Это невозможно, — повторил Воронин, — Вы поймите, — Воронин прижал к вискам ладони и вдруг коротко рассмеялся, будто подчёркивая всю смехотворность возможных возражений. — Она не могла. Вот так, из окна... Кто угодно, но не она. Это просто бред.

 

Он повторял и повторял это бессмысленное нагромождение слов, силясь убедить непонятно кого. Он готов был представить сотни стройных доказательств того, что этого не могло быть, и вообще то, что происходит здесь, — неправильно и смехотворно. Ему снова неудержимо захотелось рассмеяться, чтобы высмеять эту тупоумную чушь, и он тихим, сдавленным клёкотом загнал было смех обратно, но он как-то в обход вырвался наружу.

 

— Я тут... перезвоню, — гнусаво и значительно сказал Вадим. Он повернулся и глянул на него с раздражённым сочувствием

 

А Воронин всё се смеялся, содрогаясь собственному смеху и ничего не мог с этим поделать. Вадим, до того глядевший на него с недоумением, тоже сконфуженно хихикнул, спохватился и суетливо полез во внутренний карман.

 

— А, вот здесь! — он бережно извлёк на свет элегантную отдающую позолоченным никелем прямоугольную фляжку, отвинтил крышку в виде головы глумливо гримасничающего гнома и протянул Воронину.

 

— Вот. Вам ей-богу не помешает. Валяйте, Павел Валерьевич, можете прямо до конца. Там грамм сто пятьдесят всего- то.

 

Воронин наконец смог остановиться и отрицательно замотал головой. Из фляжки неожиданно терпко пахнуло коньяком.

 

— Вы выпейте, Павел Валерьевич, не помешает вам, право слово, не помешает. Коньяк хороший, между прочим.

 

Воронин наконец взял согретую в кармане фляжку, сделал глоток.

 

— Вот и хорошо, —заблеял Вадим. И снова запричитал, как над больным ребёнком. — Теперь ещё глоточек.

 

Не заметил Воронин, как допил флягу до конца. Коньяк живым комочком вполз вовнутрь. Стало не то что легче, но он как-то осознал себя, что нужно теперь что-то делать, пусть бестолково, невпопад, но делать. И даже Вадим, маленький и пустой человечек, показался вполне симпатичным, и даже искренне сочувствующим, настолько, что ему можно объяснить, что...

 

— Тут, Павел Валерьевич, нужно бы подписать кое-что. Все, как говорится, там будем, но жить-то надо.

 

— Да, конечно, — охотно кивнул Воронин и тут же быстро переспросил: — Как вы сказали?..

 

Но Вадим, бесцеремонно взяв его за рукав халата, уже водил его по каким-то кабинетам, уверенно, будто тем всю жизнь и занимался. Он отдавал распоряжения совершенно незнакомым ему людям, и те удивлённо ему повиновались. «После, после», — отмахивался он от кого-то. «Только не затягивайте, бога ради, бодягу... Ну я же сказал, всё будет улажено. Пусть вас это не волнует, вы знайте делайте своё дело. Виктор Михайлович всё уладит... За счёт банка, разумеется, за кого вы нас принимаете...»

 

— Ну вот и все, — усталым и довольным голосом, — сообщил Вадим. — Сейчас машина будет. Как зачем? Странный вы, ей-богу. Домой забирать.

 

— Домой? То есть как? Она разве...

 

— Ну домой повезём, как! — едва не вышел из терпения Вадим, и тут же вновь успокоился. — Возьмите себя в руки, таким молодцом держались, я восхищался. Так что давайте. Родным сообщите. Живы у неё родители.

 

— Нет. Только сестра с мужем...

 

***

...Они считались счастливой парой. Образцовой. Да в общем-то и были. «Всем бы так жить», говорили про них.

 

Учились на политехническом, правда на разных факультетах и в разных зданиях. Познакомились на третьем курсе.

 

Был у него приятель, Коля Шатунов. Тоже с Политеха. Их матери были когда-то сослуживицами, посему так случилось, дружили они с детства. С тех времён установилась традиция отмечать их дни рождения. В первый раз, кажется, пятилетие. Так и тянулось. Воронин зашёл тогда к Шатунову как раз дня за два до его дня рождения. По какой-то мелкой, уже забытой надобности. Звонил долго, из-за дверей доносился невообразимый гвалт, музыка, выкрики какие-то. «Похоже, загодя гулять начал Шатун», подумал Воронин, хотел уйти, но дверь открылась. Открыл её незнакомый парень в очках, в костюме, даже при галстуке, но босой.

 

— Привет, — сказал он. Его сильно качнуло, пришлось поддержать. — Ты кто? Ни черта не помню.

 

— Да так, один. Шляюсь тут. Мне бы Колю.

 

— Шатуна? Это запросто. Только погоди немного. Он ...

 

— Что?

 

— Ну херово ему, понимаешь? — Парень неумело щёлкнул себя по шее, засмеялся, его опять качнуло, он взялся за косяк, лицо его стало серьёзным.

 

— Понимаю, — сказал Воронин. — Ладно, не горит. Завтра зайду.

 

— Стоять! — скомандовал парень и пошёл, шлёпая пятками, зигзагом к ванной. У двери остановился. — К-как прикажете доложить?

 

— Скажи Воронин. Павел Воронин.

 

Парень кивнул и исчез в ванной. Оттуда доносились шумы, неясные, но характерные. Затем дверь открылась, босой вышел.

 

— Велено препроводить в залу и немедленно налить, — сказал он, с трудом выговорив трудное слово «препроводить». — Пожалте со мною.

 

Воронин оказался втолкнут в Колькину комнату. Там было так дымно, что защипало глаза. Его тычком усадили на шаткий кухонный табурет, представили почему-то Сергеем Черновым и что-то налили в щербатую чайную чашку.

 

— Вот мы с вами и встретились, — услышал он вдруг. — Как интересно.

 

Рядом с ним сидела смутно знакомая девушка, в чем-то синем. Стрижка короткая, косая светлая чёлка, голос немного низкий, смотрит почему-то исподлобья, но улыбается. Красавицей не назовёшь, но лицо запоминается. Особенно профиль. Тонкий, немного горбоносый. Ему нравились такие. Фигурка, похоже, на месте, хоть и сидит, а видно. Нога за ногу. Коленки славные.

 

— Что вы сказали? — переспросил, хоть и расслышал. Нагнулся поближе. Духи хорошие...

 

— Мне о вас Николенька много рассказывал. Уж такой ну прямо, интересный получаетесь.

 

К нему полезли чокаться, он выпил. Какая-то ядрёная, гадкая настойка с древесно-уксусным вкусом. Пока пил к отходил от пойла, морщась и тряся головой, соседку его уже пригласили танцевать. Причём так грубовато по-свойски, даже не глянув на него. Он почему-то решил обидеться и назло непонятно кому пригласить полную, глубоко декольтированную блондинку, одиноко стоящую у балконной двери, прижавшись лбом к стеклу. Блондинка однако отказалась, попросту недоуменно отмахнулась, не оборачиваясь. Воронин обиделся сильней и уж было решил удалиться. Эка, тоже, невидаль, а те девок он не видал. «Не расстраивайтесь. Галочка вызвала такси и теперь ждёт. Ей домой надо, понимаете?» — услышал он участливый, немного насмешливый голос и вновь увидел перед собой недавнюю соседку. — Так что барышни у нас нынче все заняты. Вот кроме меня, разве что». Она вдруг развела руками и рассмеялась.

 

Танец затянулся надолго. Взаимное сближение начало приобретать откровенный характер. Голова Павла Воронина доверительно прильнула к её предусмотрительно открытому плечу, правая рука томно перебирала её пальчики, а левая опустилась много ниже положенного. Кто-то, проплывая мимо, бросил, неприязненно покосясь на Воронина: «Ковалёва, не увлекайся». А тут как раз оборвалась и облегчённо завертелась магнитофонная бобина и страстная битловская «Oh Darling!» оборвалась вместе с нею...

 

А на другой день был уже официальный день рождения Коли Шатунова, который прошёл скучновато. Коля был помят и хмур, вчерашний день помнил смутно, сказал лишь, что начали отмечать его «днюху» с группой сразу после занятий, поначалу в «Мутняре», так звалось питейное заведении возле института, затем всем гуртом переместились к нему домой. О приходе Павла Воронина забыл начисто. Об Анне Ковалёвой говорил неохотно.

 

С Аней они встретились только месяца через два. Вес это время Воронин вспоминал её изредка и не без удовольствия, хоть и без особого сожаления. Встретились на первомайской демонстрации. Воронин вёз тогда как хронический академический задолжник на скрипучей велосипедной тележке эмблему факультета, тяжёлую и угловатую. Встретил Шатунова с компанией, и была там Аня, которая к тому времени сменила причёску и похорошела изрядно. Его принялись бурно зазывать ехать немедля куда-то за город, на какую-то роскошную дачу к какой-то Лукьянцевой, Аня в уговорах не участвовала, но, стоя в сторонке, улыбалась и кивала. Поехать с ними он не мог, потому как не мог оставить эмблему. Они торопились и так и уехали без него, а он остался, едва не плача от досады с ненавистною эмблемой... Единственным утешением было то, что лицо Анны, когда он отказался, разочарованно вытянулось...

 

А ещё неделю спустя был институтский вечер. Воронину удалось быстро отбить всех Аниных кавалеров, коих было поначалу не счесть, потому как одета она была как-то вызывающе завлекательно. И вновь были упоительные танцы без оглядки на окружающий мир, а потом — ещё более упоительное провожание, после которого Воронин вернулся домой под самое утро, всклокоченный, чумной и совершенно счастливый.

 

А потом случился бурный, демонстративно эпатажный роман. Их хоть и воспринимали как нечто единое, неделимое, но, зная натуру Анечки, ждали скорой и незатейливой развязки. Воронина тоже стали называть мужем, и это его раздражало. Хотя где-то в глубине души нравилось.

 

А завершилось всё это безумной двухнедельной поездкой в столицу, в самый разгар сессии. Итогом поездки стало отчисление Воронина за академическую задолженность. Аня отделалась устным порицанием. Осенью Воронин ушёл в армию. Получил от Ани два письма, одну открыточку ко дню рождения. И на этом все. Переживал, конечно, но как-то спокойно, ибо, опять же в глубине души, ничего иного и не ждал. Из писем приятелей узнал, что Анна уехала в Нижневартовск и там, вроде бы, вышла замуж. И вообще, очень удачно устроилась.

 

А Воронин, воротившись из армии, без приключений доучился оставшиеся полтора курса, распределился в Казахстан, в пыльно-серый и скучный степной городок, вскоре сошёлся там с женщиной много старше себя, пышной, молчаливой брюнеткой, полунемкой, полуказашкой и по простоте прописал её в комнате в коммуналке, которую получил как активный рационализатор. Очень скоро в комнате появился неучтённый ранее сын этой женщины, угрюмый и туповатый двенадцатилетний подросток. На неуверенное предложение Воронина называть его дядей Пашей отрок желтозубо ощерился и пожал плечами. Воронин, впрочем, и не переживал, ибо понял, что рано или поздно станет здесь лишним. Так и оказалось. Коллеги и сослуживцы, давно и заинтересованно следившие за происходящим, злорадно и назидательно вздохнули, и Павел Воронин решил их не разочаровывать, тем более что и срок его распределения давно закончился.

 

Собрал чемодан, съехал в гостиницу, затем вернулся в родной город. Мать и сестра были рады, надо полагать, но радость свою тщательно скрывали, потому что у сестры Виктории уже много лет налаживалась личная жизнь. Посему Воронин неохотно бывал дома, с удовольствием соглашался на любые командировки.

 

Зашёл однажды к Коле Шатунову. Тот только что выписался из больницы — расшибся по пьяному делу на мотоцикле. Повспоминали. Решили с толком отметить надвигающееся Колькино тридцатилетие. Припомнили, что вот уж десять лет назад, в этой вот как раз комнате...

 

«Еще бы не помнить! Ты ещё ко мне тогда припёрся — радостно захохотал Шатунов. — А тут у нас полный гужбан. Я натурально в отключке, в ванной отдыхаю, как говорится, харчами хвалюсь. Весёлое было время. Анька там ещё была Ковалёва. М-да... Помнишь, небось».

 

«Помню, как же. Она как, кстати?»

 

«А вот зайди да и проведай. Рада будет. Старая любовь не ржавеет. Главное — смазывать вовремя. Верно?».

 

«Верно. Только далеко больно смазывать. Нижневартовск.

 

«Какой Нижневартовск, чудо! Анька уж год как вернулась! С мужем у неё полные кранты. Вот недавно с ней виделся. В больницу ко мне приходила. Обо всех расспросила...»

 

«Ужель и обо мне?»

 

«Вот как раз о тебе — ни слова.

 

«Сие значит, — Воронин нервно усмехнулся и развёл руками, — недостоин внимания».

 

«Дурак. Сие значит, что только тобой она и интересовалась. А кем ещё? Мной что ли? Ждала, когда я сам скажу. Так что зайди. Адрес скажу. А давай лучше так: я её на рождение приглашу, а?! Как говорится, десять лет спустя...»

 

***

На день рождения Коли Шатунова Анна не пришла. Шатунов почему-то пришёл в ярость. Он даже позвонил ей домой, но старшая сестра, у которой Анна в ту пору жила, холодно сообщила, что Аня плохо себя чувствует, просила не будить, а лично ему. Шатунову, желает крепкого здоровья и большого человеческого счастья.

 

— Ты, похоже, опять на Аньку запал, — неодобрительно констатировал Шатунов, когда гости разошлись.

 

— Слушай, — Шатунов просветлённо улыбнулся, — тебе её трахнуть надо. И всё пройдёт. Мировой опыт показывает, что в девяти случаях из десяти проблема разрешается. Половая неудовлетворённость порождает фантазии, а фантазии дезорганизуют разум и, как результат, деформируют сознание, равно как и бытие.

 

Шатунов недавно женился, посему был склонен к философским обобщениям

 

Воронин пожал плечами, что означало, что с мировым опытом в целом согласен.

 

— Всё! — вдруг вновь разъярился Шатунов. — Одевайся! Едем.

 

— Куда это? — забеспокоился Воронин.

 

— К Ковалёвой, куда!

 

Воронин, при всей дикости предложения, решил не отнекиваться, боясь, что Шатунов передумает. Они стали шумно, путаясь в рукавах и пререкаясь, одеваться в прихожей. На гвалт вышла Галина, успевшая уже отойти ко сну. Когда она поняла, что удерживать мужа бесполезно, напросилась идти с ними и даже согласилась налить обоим для храбрости.

 

Дверь открыла Лариса, сестра Анны. Первым делом поинтересовалась, знают ли они, сколько времени. Выяснилось, что время вовсе не полдесятого, как простодушно полагал Шатунов, а без двадцати два. Однако Шатунов гордо сказал, что бывают в жизни ситуации... Вышел муж Ларисы, солидный, полный мужчина, похожий на крупного грызуна, и сообщил, что уже вызвал милицию. Воронин всё это время молчал, изредка кивая, со всеми соглашаясь.

 

В конце концов вышла Анна. Взлохмаченная, в длинном, с чужого плеча халате, накинутом прямо на ночную рубашку и в шлёпанцах на босу ногу. Увидев её, Воронин окончательно потерял способность трезво мыслить. Понимал он лишь одно: ежели существует на свете счастье, то оно вот такое, и больше никакое.

 

— Вы тут с ума сошли, что за базар в конце концов! — начала было Анна хриплым не то со сна, не то от ангины голосом, но, увидев Павла Воронина, осеклась, округлила глаза и вдруг заплакала и бросилась ему на шею. Вот так.

 

Когда Воронин пришёл в себя, никого на площадке не было. Ни Шатунова, ни Галины, ни сестры, ни милиции. Только он и Анна.

 

А потом они были счастливы...