Я не дам этому имени
Посмотри, мой друг, я спёкся, мой окончен бой.
Мне никто не вещал о смысле жизни –
я сам его придумал, чтобы бороться было легче.
Я не знал, что сойдётся счастье в роли дешеви́зны,
и молился: неудачи удар не окажется в десятки раз резче.
Никто не был рядом, когда я задыхался –
все проходили мимо, думали, что я такой же урод.
Я не стал бы винить, если б кто-то из них надо мной посмеялся:
они правы, есть причина укусов миллиарда пчелиных сот.
Я бросался к ласке, когда на меня уготованы лишь шипы.
Я хранил верность всем близким, обвинённый в упрямстве,
сеял на родине остатки прогнившей крупы
и верил, что всё же врагу никогда не отдамся.
Я хотел найти счастье, когда от смысла не осталось даже праха.
Я любил до последнего стука в груди,
даже когда в чувстве любимой виднелась лишь соль, а не сахар.
Я так не хотел быть один.
Никто не дарил мне тепло, ограничиваясь словами и фразами,
правдивость которых не ведаю до сих пор.
Они украшали свои безличные маски топазами,
не давая мне сразу же разглядеть в бытие истинный вздор.
Мне не давали выбора, кормили речами плуты,
даже когда я просил на коленях, чтоб надо мною сжалились.
Вся семья упое́нно вонзала наконечник стрелы
в то, что должно было быть ярче всяческих детских реалий.
Тогда я стал просить остальных, чтобы меня хотя бы поняли,
ведь вокруг все друг в друге агитировали единство.
Как ответ – только пощёчины их же ладонями:
выжигает так необычайно только Френе́ля больная линза.
Мои глаза покрывались между домов на тропинке инеем,
ресницы всё липли, как одинокая грязь на ветру.
От губ оставались иссохшие, синие линии.
А лилии – быть может, ждут, что я так и умру.
Я метался из стороны в такие же стороны, старался похожим стать на героя,
потому и наивностью бредил: меня!.. бумерангом тотча́с спасут и меня.
А теперь я в снегу, своим кулачкам не задавший ни единого боя,
и в темноте всё тону... Зима, впрочем, лучше пустоватого летнего дня.
Я так злобен, обидчив, частовато и глуп,
а всё Маяковским ме́чусь столь жарко в эстеты.
Назидателем выведен Бёрнсовский плуг,
а Маршак подловил: на том свете стихи не нужны и поэтам.
Если б я жил в нынешнем Питере,
то давно бы уже повесился без имени – зрителем,
но петлю избираю уходом ко сну,
потому что теряю с любовью я даже Москву.
Значит ли это, что я гнилью покрытый, скупой мазохист?
Что своим гадким нутром я отныне не буду так чист?
Как вдова, уповать на молчанье я отчаяньем начну,
здесь ручонки сложу, ты же просто гляди, как кинжалами вспыхнут эти дрова.
Пока окончательно вдох мой и выдох не станет глухим,
зацеплю напоследок под крюки́, за лопатки, все гудящие звуки.
И, если была б мне дана, о возможность не быть одиноким!
Я б удушьем упал – прямиком в твои руки.
