ОБИТАТЕЛИ ДОВОЕННОГО ДВОРА

(воспоминания о военных годах)

«Нам говорят, что война — это убийство. Нет: это самоубийство».

Рамсей Макдональд, государственный деятель Великобретании,

(1866 – 1937)

Часть 1-я

Чем дальше уходят годы довоенного и военного времени, тем всё сильнее меня тянет побывать в доме, где я родился и прожил со своими родителями несколько детских счастливых лет. Наш двор со всеми его постройками существует и сейчас. Расположен на улице Свердлова. Когда мы в нём жили, он был под 38 номером. Для меня таковым он остался навсегда, хотя давно изменились его цифры, так как появилось много вновь построенных зданий в начале и в конце улицы. Когда я редко бываю в старом дворе, я никогда не смотрю на новую цифровую табличку, которая мне не может дать прежнюю информацию ни о нём, ни о его обитателях, из которых мало кто ещё продолжает жить на земле. Время неумолимо продолжает делать своё неблагородное дело в отношении людей, но оно пока не властно над двором. Прошло несколько десятилетий, а он почти не изменился. То же одноэтажное здание по кругу, с теми же квартирами и сараями, расположенными слева и справа от входа во двор через по-прежнему скрипучую узкую калитку в больших деревянных воротах, испокон веков, окрашиваемых в тёмно зелёный цвет. Меняются жители двора, а их вкусы к цвету ворот не меняются, как и у соседей, окрашивающих свои ворота в коричневый цвет.

При входе во двор, справа, расположены сарайчики и общественная уборная. До войны ни в одной квартире не было никаких коммунальных услуг. Даже водой все пользовались от крана, стоящего в середине двора. Помню, как жители на зиму его тщательно укутывали от морозов. И всё равно, иногда вода в нём замерзала так, что мужчинам долго приходилось разогревать кран. Слышал, что сейчас двор подсоединили к канализации, а в некоторые квартиры люди провели водопровод. В те далёкие времена пользоваться общей уборной и краном было привычным делом. Даже дети помогали маленькими вёдрами помогали взрослым носить воду для всех нужд по хозяйству. Я не сказал, что в конце двора стоит трёхэтажное здание, в котором до войны располагалась школа для учащихся с первый по четвёртые классы. Во время войны, при оккупации Крыма, в этом здании сразу разместились вояки-румыны, которых вскоре немецкие солдаты с треском вышвырнули и разместили в нём свой штаб. Может быть, потому, что вода едва текла из крана, немцы не стали тянуть воду в штаб. Они поступили по-другому. Возле крана поставили громадные бочки, которые через шланг наполнялись водой. Каждый день для черновых хозяйственных работ конвоиры пригоняли пленных красноармейцев. Они под присмотром конвоира таскали воду вёдрами из бочек в штаб. За порядком в здании штаба и во дворе неусыпно следил немец, видимо, по-нашему, старшина. Был он здоровый, пузатый и красномордый. Отличался от других немцев лютой злостью. Он следил за тем, чтобы жители брали для себя воду, когда наполнятся их бочки. Я, будучи шестилетним пацаном, не особо вникая в немецкие указания, однажды вынул шланг из наполняемой бочки и направил его в небольшое ведёрко, чтобы принести домой воду. Когда я подходил к крану, старшины нигде не видел. Но он оказался за моей спиной, когда я покусился на немецкий порядок. Немец от души меня огрел резиновой дубинкой из толстого шланга, с которой он никогда не расставался. От боли, описывая штаны, бросил ведро, и голося на весь двор, понёсся домой. Меня успокаивали, гладя ласково по спине, мама, бабушка и моя тётя Люба, младшая, двадцатилетняя сестра мамы. В кругу родных и близких я быстро успокоился.

Наша квартира, как и квартиры остальных жильцов, состояла из небольшого коридорчика и двух смежных комнат. До войны, бабушка, я и Люба спали в первой комнате, а мама с папой во второй, на громадной кровати с упругой панцирной сеткой, на которой я в отсутствии взрослых любил попрыгать. Во время войны во вторую комнату поселился немецкий офицер с денщиком. В основном её использовали для ночного сна. Они могли явиться в любое время дня и ночи. Поэтому входная дверь в квартиру никогда не запиралась, чтобы немцам не пришлось трудиться, барабаня в дверь, и ожидая, когда их, фактических хозяев, впустят. Таким образом, в маленькой комнатушке нас проживало четверо. Люба с бабушкой спали на не широкой кровати, а мама на матрасе, разложенном на полу. Моя кроватка оставалась стоять на прежнем месте, справа от входа. Ничего не изменилось. Только с приходом немцев в город мама сняла висевший над кроваткой портрет Ленина в детстве. Это был круглолицый ребёнок с белыми кудряшками. Мама-комсомолка убедила меня в том, что это мой родной и любимый дедушка. В начале войны мне было пять с половиной лет, и потому до меня никак не доходило, почему мальчик, младше меня, является моим дедом. Когда мама снимала портрет дедушки Ленина, строго предупредила, чтобы я навсегда забыл, кто мой дедушка, иначе из-за него немцы могут перевешать всю семью от злости, что у них нет такого дедушки. Страх быть повешенным возымел на меня так, что я напрочь забыл дедушку с кудряшками. А я в городе, когда с бабушкой Акулиной бежали по делам к жившим в начале улицы Ленина, родственникам, в сквере, в центре города, уже видел повешенных людей. Жуткое зрелище. Как тут пацанёнку не забыть деда, которого вообще никогда не видел, а только знал, что он очень любил всех детей земного шара.

Во время оккупации наша семья, чтобы избежать угона в Германию, удрала подальше от городов, в глухую деревеньку Крыма. Как только Красная Армия освободила город, мы вернулись домой. В любимом дворе жили незнакомые семьи. Наша квартира была занята чужими людьми. После войны люди, пережившие лихолетье, занимали те квартиры, в которых каким-то чудом сохранилась крыша, окна и двери. Никто ни к кому претензий не предъявлял по поводу незаконного занятия жилой площади. Мы временно стали проживать у дальних родственников в доме номер один по улице Ленина, пока ни нашли квартиру, состоящую из двух маленьких комнатушек по Спортивному переулку.

Тогда меня ещё не мучила ностальгия по двору, в котором прошло моё детство, состоящее из двух половинок. Первая прошла весело и беззаботно. Запомнилась праздниками, особенно Новым годом и днём моего рождения, когда к нам приходили гости с обязательными подарками для меня. Застолье заканчивалось танцами взрослых под патефон. Заводить его, крутя ручку, и ставить пластинки, разрешалось мне. Это было незабываемым удовольствием. Я, как завороженный, смотрел на крутящуюся пластинку, чтобы после окончания музыки остановить патефон и поставить новую. Хотя взрослыми я был очень строго предупреждён, чтобы не перекрутил заводную пружину, всё-таки однажды перестарался. Пружина издала печальный резкий звук, и патефон умолк. Танцы надолго прекратились. Папа несколько дней ювелирно соединял лопнувшую пружину. Я ожидал сурового наказания, но оно не последовало. Меня за провинность никогда не били ремнём, тем более, рукой. Приходилось выслушивать нотации, как должен себя вести хороший ребёнок. Самым строгим наказанием было стояние в углу комнаты. Было неприятно стоять, видя какое-то время перед собой голые стены. Никто при этом из членов семьи со мной не разговаривал. Очень плохо быть оторванным от близких и любимых для тебя людей. В углу чувствовалось стыдливо печальное одиночество, которое не все выдерживают даже взрослые люди. Если я не ошибаюсь, мне пришлось дважды побывать на «детской гауптвахте». Об этом наказании помню до сих пор. Мне порой кажется, что я чувствую запах побелённых тех стен. Может быть, такой метод воспитания является более действенным, чем истерические крики родителей, их угрозы и рукоприкладство.

Когда в выходной день, к Любе, так я обращался к своей молодой тёте, приходили её подружки, чтобы потанцевать, они поздно вечером брали меня с собой в город, чтобы угостить пирожными, которые я сам выбирал в застеклённой витрине. Они не забывали и о себе, весело поедая вкусные пирожные, запивая их любимым тогда напитком местного изготовления, бузой, основой которого было кобылье молоко. Кстати, после войны в продаже из напитков одним из первых появилась буза. Через несколько лет она навсегда исчезла. Уже несколько поколений не знают, что это такое, наседая на напитки иностранного производства.

Вторая половина детства прошла в оккупации без игрушек, красивых детских книжек и праздничных ярких огней. Гнетущее состояние взрослых передавалось детям. Поэтому их не тянуло к шумным играм. Если во что-то играли, то старались вести себя так, чтобы не раздражать взрослых. Из того времени в памяти осталось много эпизодов, связанных с оккупацией. Я постарался описать их в своих рассказах. Заниматься этим делом я стал через несколько лет после встречи с молодой женщиной, с которой познакомился, когда первый раз зашёл в свой двор, чтобы вспомнить детство и бывших соседей.

Когда я вошёл во двор, он был пуст. Люди были на работе, или занимались дома по хозяйству. По вывешенным для сушки вещам под окнами трёхэтажки я понял, что в здании живут семьи. Несколько человек на мгновение выглянули в окно, рассматривая меня, стоящего по средине двора, рядом с тем же краном, только перенесенным ближе к воротам. В большинстве квартир сохранились старые двери и окна. А некоторые были заменены на современные, метало пластиковые. В нашей бывшей квартире, как мне показалось, двери были с довоенных времён, только сильно изношенные. Но зато окно сверкало новой белой рамой. Как мне до слёз хотелось зайти в дорогую для меня квартиру. Но она оказалась закрытой. И в последующие мои редкие посещения хозяев не оказывалось дома. Было досадно. Успокаивало, что было бы неудобно незнакомому человеку просить хозяев посмотреть их квартиру. Не хотелось бы получить отказ, да ещё в грубой форме, типа, «лазят тут всякие и требуют квартиру показать». В душе остаётся всё меньше надежды когда-нибудь ощутить себя в детстве, постояв возле стены, где стояла моя кроватка.

Рассматривая квартиры, я невольно вспоминал соседей, которые мне запомнились. Я прошёл в конец двора и глянул на крышу бывшего нашего сарая. Сразу вспомнил любимого кота Ваську, который по ней в сорок первом году спускался ко мне, вышедшему погулять во двор. Немец-солдат, дежуривший у дверей штаба, вскинул винтовку и выстрелил. Он был хорошим стрелком. Безобидному коту, пушистому моему другу, попал прямо в лоб. У меня о нём осталась память, фотография, на которой я сижу на стуле, не доставая пол ногами, и держу на руках громадного Ваську. Чтобы отвлечься от печальных воспоминаний, я подошёл к тому месту, где когда-то была металлическая крышка над люком, ведущая в небольшой подвал, в котором во время бомбёжки прятались все жители двора, не обращая внимание на спёртый воздух. В нём нас обнаружили вошедшие в город немцы, потребовавшие всем подняться наверх. Нас, видимо, спасло то, что прятавшаяся с нами в подвале учительница немецкого языка Нонна Никитовна, перепуганная, поднявшись по лесенке к захватчикам, объяснила, что в подвале старики и дети. Когда все вылезли на свет божий, немцы на всякий случай бросили в подвал гранату. В подвале, как и другие соседи, вместе со старым отцом от взрывов прятался взрослый парень Платон. Он был призывного возраста, но в Красную Армию его не призвали, так как он очень сильно хромал. Платон не хотел выходить, боясь, что немцы, приняв его за скрывающегося солдата Красной Армии, тут же расстреляют. Его всем двором уговорили подняться к немцам, так как те заявили, что если кто-то попытается от них спрятаться, то будут расстреляны все жители.

Продолжение следует