Сказка о слепом художнике

 

К сорока он почти перестал различать цвета.

Пил таблетки и капли – напрасно, не стало лучше.

Доктора разводили руками: тяжёлый случай.

Мир чернел по краям и стремительно выцветал.

 

В сорок два он смирился. Распродал свои холсты,

сжёг засохшие кисти и запил, не зная меры:

нелегко выбирать между ядом и револьвером,

легче горькой залить ощущение пустоты.

 

Он отвадил друзей, что устали давать взаймы.

Разругался с женой, стал неряшлив и неприятен.

Всё, что видел теперь – мельтешение серых пятен,

на полтона светлее сжимающей кольца тьмы.

 

Тьма грозила вот-вот превратиться в густой мазут.

Но не зря говорится, что клин вышибают клином:

он нашёл на пороге мешок превосходной глины,

и почувствовал в пальцах давно позабытый зуд.

 

Неизвестный даритель являлся потом не раз,

оставляя мешки и отчётливый запах серы.

В еле видимом мире, погасшем, загробно-сером,

вся надежда на пальцы, прозревшие вместо глаз.

 

Он замешивал глину – и глина была живой.

Он шептал ей, смеялся, а то принимался плакать,

и, сминая в ладонях упруго-сырую мякоть,

был до одури нежен, каким не бывал с женой.

 

А когда обессилел – внезапно, в один момент,

и усталость упала на грудь, как могильный камень,

то сама темнота завладела его руками,

превращая его из создателя в инструмент...

 

Он очнулся от жара: по дому гулял огонь.

Поздно было бежать – оставалось расправить плечи.

Галатея из глины шагнула ему навстречу,

и паркет затрещал под тяжёлой её ногой.

 

Пламя плавило тьму, словно грязный весенний снег:

он увидел её. Замер в ужасе и блаженстве.

Безупречный гротеск, инфернальное совершенство

потянулось к нему, как в кошмарном, но сладком сне.

 

Безнадёжно податлива глине живая плоть...

Приникая к шедевру в прощальном порыве страсти,

он успел изумиться, как жарко целуют пасти,

как прочна обожжённая глина – не расколоть.