Болтаюсь на петлях, как пёс на цепи. Глянешь вокруг, душа радуется: вправо, влево – забор, оградить своего, завернуть чужого – вот и вся служба. А дверь открывается всякому, кто пнёт, постучит или достанет ключ – хоть некоторых бы не стоило пускать-выпускать, для их же блага.

Вошедший узнает меня и сестёр в любое время дня или ночи, в любом городе, веке, стране, под слоем снега, пепла и краски; узнает – и вздрогнет, или, напротив, обрадуется, улыбнётся непонятно чему, а я улыбнусь в ответ. Кто-то мазнёт взглядом, пройдёт равнодушно мимо – провожаю его с сожалением, он ничего не потерял, но и не приобрёл ничего. Это правильно, открывать двери, менять и меняться: я тебе что-то своё, ты мне своё, улитка – и та не выживет, если засядет в домике.

Сюда идут. Весь день. Толпами.

Два раза в году сквозь меня проплывают тысячи мёртвых цветов, и то, что я охраняю, становится братской могилой. А остальное время здесь умирают другие цветы, перемолотые молохом мудрости, унификации и прогресса.

Здесь умирает дружба и смех. Здесь умирают бессмертные, чтобы уверовать в иллюзию многознания и динамику цен на бензин, и стать образцовыми членами общества.

Впрочем, кое-кому удаётся мутировать и уцелеть – или воскреснуть.

Но это уже совсем другая история.