СКАЗКА ПО-ЧЁРНОМУ 2
Похоже, последнюю фразу я озвучил, поскольку Катя тут же ответила:
- Девятьсот пятнадцатый! – и добавила жалостным тоном. – Бедняжка, Олег, так контузило, что даже год забыл. Проклятые тевтоны!
Кулачок в рукавичке махнул куда-то, где могли находиться эти самые «тевтоны». Причем, было заметно, что слово это явно не из Катиного лексикона.
Здравствуй, бабушка! Одним махом на девяносто лет назад! Это кто ж со мной такое учудил?
Пока шла наша беседа, я уже оклемался достаточно, чтобы сдвинуться места. И я сдвинулся, ну, то есть пошел вместе с Катей на службу в Казанский.
Впрочем, «на службу» – это громко сказано. На службу пошла Катя, а я, отговорившись состоянием здоровья (дескать, вдруг упаду, какой скандал в Божьем храме, а?), остался ждать ее на скамейке возле собора.
На стоявшем напротив собора (только Невский перейди) Доме Зингера не было никаких надписей, которые у нас свидетельствовали, что это книжный магазин и издательство.
И это было одним из свидетельств, что я действительно очутился в 1916 году от Рождества Христова в городе Санкт-Петербурге. Пардон, в Петрограде, его же переименовали по случаю войны с «тевтонами».
Вас, наверное, удивляет то спокойствие, с которым я об этом рассказываю? Ничего удивительного: перечитав к тому времени, как государство в лице военкома призвало меня в армию, уйму книг из отцовской библиотеки, большей частью фантастики, я спокойно и отнесся к своему межвременному скачку. Ведь куда ни глянь (в смысле фантастических романов) везде герой скачет по временам, как кузнечик от человека.
Так что ничего удивительного в моем случае не было. Вру! Было!.. Ведь это – не фантастика, а самая настоящая реальность. Вон народ со службы повалил. Кого там только и нет. И статские, и военные, и дамы высшего круга, и купчихи, и мещанки, вроде моей Кати.
Не успел я поймать себя на слове «моей» Кати, как из собора появилась она собственной персоной. Рядом с ней шагал высокий человек в шинели. На его погонах можно было разглядеть унтер-офицерские нашивки (при мне это называлось сержант), а сами погоны были окантованы бело-красным шнуром. « Вольноопределяющийся» – подсказала услужливая память. Лицо его было смутно знакомым, как лицо актера, имя которого вертится на языке, и даже фильмы по названиям вспоминаются, а вот само имя ну никак не вспомнить.
Он был не намного старше меня, но Катя вела себя с ним так, будто он ей в отцы годился. Даже еще не слыша, о чем она говорит, было видно, как угодливо она с ним себя ведет.
Они подошли ближе, и до меня донеслось;
- Ну, так это и есть ваш контуженый гимназист?
- Да, Николай Степанович. – Отвечала Катя. – Именно он.
- Батюшки-светы!!! – подумал я словами покойной бабушки Лили. – Это ж сам…
Имя кумира никак не хотело выговариваться, но это был он. Именно он. Каким я его привык видеть на фотографиях, воспроизведенных во всех книгах о нем.
Я не писатель, поэтому даже не знаю, что о нем можно сказать. Единственное, что крепко врезалось в память, как сидит на нем военная форма. Она сидела, как влитая, как вторая кожа.
Приблизившись, он лихо щелкнул каблуками, одновременно выбросив руку к козырьку форменной фуражки, и представился:
- Николай Степанович Гумилев, поэт!
Поскольку моя макси-куртка (или мини-дубленка) на шинель не походила, джинсам было далеко до галифе, а шапка осталась где-то там, на девяносто лет вперед, я встал, просто протянул руку и ответствовал:
- Олег Николаевич Луков, читатель поэзии!
Уж не знаю, с чего это вдруг из меня вылетело такое самоопределение, но Гумилев был явно польщен:
- И чью же вы поэзию читаете, сударь?
- Вашу! – кратко и кротко ответил я.
- И только?
- Ну, вообще-то, и других поэтов тоже… – и в моей голове закружилось множество фамилий, правда, большинство из них снискали себе славу уже в более поздние времена, нежели то, в которое я неожиданно провалился.
Не люблю, когда мне ездят по ушам, но в этот момент я сам был близок к тому, чтобы высыпать на Николая Степановича обширнейший список имён, о которых он не имел никакого понятия.
Слава Богу, удержался.
– Где же вас контузило, сударь? – поинтересовался Гумилёв.
Вот тут я и сел. Точнее сел-то я сразу после того, как пожал руку поэта. Сел в переносном смысле. Ну, в общем, вы поняли. Что отвечать-то? А?
В голове крутилось столько вариантов ответов, что даже двухядерный процессор сгорел бы на фиг. Но надо отвечать.
– Под Перемышлем! – ничтоже сумняшися брякнул я. – Снаряд рядом разорвался, и вот… Списали по чистой.
Гумилёв посмотрел на меня, и я изо всех сил постарался сделать честное, ну, в крайнем случае, невинное выражение лица.
Наверное, мне это всё-таки удалось: потому, что Гумилёв задал новый вопрос:
- А проживать где изволите, сударь?
- На Васильевском!
- Далековато вас занесло!
- Да у меня тут неподалёку приятель живёт. Навестить шёл. С Рождеством поздравить. А тут...
- Да, сударь, угораздило же вас. Кстати, в честь празника разрешите вам презентовать мой только что вышедший сборник, раз уж вы мои стихи читаете.
И Гумилёв, достав из внутреннего кармана шинели тоненькую книжицу, протянул её мне. Но, тут же спохватившись, достал оттуда же ручку и, поинтересовавшись моим иеменем, быстро набросал несколько слов.
Я, поблагодарив, не решился смотреть при нём на то, что им написано, а потому просто спрятал её во внутренний каман куртки.
Гумилёв что-то шепнул Кате, а вслух сказал:
- Простите, Олег Николаевич, но мне пора. Катюша вам поможет дойти к вашему приятелю.
После чего, опять щёлкнув каблуками одновременно с отданием чести, удалился.
