Заклеймённый

Капает. Бьёт по макушке... Безумство свирепствует,

В точку сжимает пространство, украв окоём.

Беглому трусу тайга… Нет, не каторга – бедствие.

Жизнь на болотах – финал в лихолетье моём.

 

Снова встречаю весну. Заклеймённый валежник я –

Сохну, коростой зарос, почернел от хандры.

Сгинуть бесследно бы в травах нечёсаных грешнику,

Где на току для любимых поют глухари.

 

Пелось и мне. И пилось. И любилось отчаянно!

Бабочкой рыжей порхал зацелованный рот,

Трасса резвилась, сверкая улыбками Каина.

Визг тормозов… Варе шёл девятнадцатый год.

 

Мир напомаженный выцвел и рухнул в мгновение.

Крик захлебнулся, а я разучился дышать.

Став параноиком, всё потерял, искупления

Просит сбежавшая в топи больная душа.

 

По вечерам, растревожив безмолвие вещее,

Вместе со мной причитает болотный камыш.

Каждые сумерки в пляшущих тенях мерещатся

Юная Варя и тянущий ручки малыш.

 

 

Треснувший грифель споткнулся, сыпнув многоточием,

Строки сложились в знакомые контуры губ,

Зашелестели словами: «Соскучились с доченькой.

Не уберёг. Нам так холодно! Ждём. Приголубь».

 

С полки упала икона. «Изыди, исчадие».

Он исступлённо крестился, согнувшись в дугу.

 

Страх наказания стал и бедой, и проклятием,

Бил по макушке морзянкой: «По-длец, ду-ше-губ».