пшеничной

и сидишь вот так целый день, острая как игла,

всё что есть у тебя, всё что приберегла:

пара язвительных шуток,

три литра слёз,

серый пустой экран

и такое большое чувство

нераскрывшимся парашютом

это всё. остальное он у тебя украл.

 

где та девочка — светлая голова, вьющаяся лоза,

громкий хохот — даже если «давай в пол голоса»

не за это ли он тебя наказал?

и глядит теперь на тебя с небес

и хохочет сам.

 

как ты бесишься, злишься, трёшься щекой об бок

каждой умнице по мальчишке, тебе же опять урок

он его для тебя придумал:

сто второй восхитительный опыт,

философ,

пророк,

придурок!

называй как хочешь, если не хочешь думать

пострадай: только так, чтоб хватило впрок.

 

покричи, моя девочка, побейся, погорячись

от речей его ледяных, и от жара его печи,

приезжай к нему посредине ночи

слушай всю несуразицу, которую он бормочет

или хуже того — которую он молчит.

 

разводи костры, что помедленней и подольше,

плавь иллюзии тягостно, как положено,

чтобы плавилась вместе с ними кожа

и слезала как кожура,

а потом - "никто никому ничего не должен",

и "никто никому плохого не пожелал".

 

и когда наконец ты выревешь этот ад весь

соберешь чемодан, и поменяешь адрес,

что достаточно этих безумных плясок,

тебе станет понятно, предельно ясно.

 

прям по самому белому, самым чёрным,

этот лист заведомо перечёркнут

и не важно: поэт там, мыслитель, учёный!

славный, лаcковый, наизнанку чёрствый,

да! никто никому

и чёрт с ним.