пшеничной

пшеничной
и сидишь вот так целый день, острая как игла,
всё что есть у тебя, всё что приберегла:
пара язвительных шуток,
три литра слёз,
серый пустой экран
и такое большое чувство
нераскрывшимся парашютом
это всё. остальное он у тебя украл.
 
где та девочка — светлая голова, вьющаяся лоза,
громкий хохот — даже если «давай в пол голоса»
не за это ли он тебя наказал?
и глядит теперь на тебя с небес
и хохочет сам.
 
как ты бесишься, злишься, трёшься щекой об бок
каждой умнице по мальчишке, тебе же опять урок
он его для тебя придумал:
сто второй восхитительный опыт,
философ,
пророк,
придурок!
называй как хочешь, если не хочешь думать
пострадай: только так, чтоб хватило впрок.
 
покричи, моя девочка, побейся, погорячись
от речей его ледяных, и от жара его печи,
приезжай к нему посредине ночи
слушай всю несуразицу, которую он бормочет
или хуже того — которую он молчит.
 
разводи костры, что помедленней и подольше,
плавь иллюзии тягостно, как положено,
чтобы плавилась вместе с ними кожа
и слезала как кожура,
а потом - "никто никому ничего не должен",
и "никто никому плохого не пожелал".
 
и когда наконец ты выревешь этот ад весь
соберешь чемодан, и поменяешь адрес,
что достаточно этих безумных плясок,
тебе станет понятно, предельно ясно.
 
прям по самому белому, самым чёрным,
этот лист заведомо перечёркнут
и не важно: поэт там, мыслитель, учёный!
славный, лаcковый, наизнанку чёрствый,
да! никто никому
и чёрт с ним.