Вишня.

* — светло-зеленый.

 

///

 

Улыбаешься.

Свет ловишь телом, губами, глазами, ладонями,

он, как ягодный сок, закипает на во́лнах волос.

Ты без света пустой, хоть и взгляд — будто трепет листа селадоновый.*

Красотой поражающий всё, говоришь, что ты всеми непонятый,

и в душе одинокий, как старый и брошеный пёс.

 

Я ем вишню.

Так долго и сладко — и просто солгать, что, мол, вкусная

(ведь на деле — горчит, как и мой неумелый обман),

но нелепо-тупая тоска подошла ко мне поступью грузною.

Правду ржавым гвоздём между глаз не вобью, не настолько бесчувственна.

Я ем вишню.

И косточек маленьких полный карман —

не плевать же на землю? — а всем наплевать на тебя-ненаглядного!

— Почему ты так думаешь?

— Просто такая вот жизнь.

Цвет черешни во лбу — не от правды — течёт между чёрными прядями:

Солнце гладит лучами тебя, будто скульптор, ровняющий статую,

и ты статуей замер, смотря в безмятежную высь.

 

Гипс шершавит по радужкам глаз; на просвет, сквозь пропитанный терпкостью

одуряющей вишни густеющий воздух вокруг

я в тебе вижу только лишь пыль, что клубится, горит и колеблется

в золочавистом солнечном танце, но солнце съедается серостью:

ты такой же, как все, мой «непонятый обществом» друг.

Не пытайся вцепиться в мой взгляд — там плескается грустная искренность.

Как бы мне намекнуть, что её бы ты знать не хотел?

Каждый может понять все те штампы, которыми якобы «мыслишь» ты —

парадигма в основе всего ведь проста, потому — общепризнана,

и прекрасная внешность в ней — важный и нужный задел.

Неосознанно пользуясь ей, ты меня приманил на эстетику:

(лгу себе, что «ищу вдохновение», зная, что фарс)

установки стандартны для всех; все ведутся, страдают, преследуют…

 

Я ем вишню.

И майский закат распалил мою склонность к патетике.

Вишня вяжет во рту; а черешневый лёгкий атлас

яркой лентой блестит в волосах, на ресницах отдельными нитями,

по ладоням струится, въедаясь в белеющий гипс.

Солнце лижет тебя от и до — это слишком волшебно-пленительно —

Всё же выцепил пламенный взгляд,

к счастью, душу оттуда не вытянул,

чтобы в ней отыскать моих мыслей печальных абрИс.

Их нашёл в антраците зрачков ты и в нервных неловких движениях,

я натянуто-медная; волны эмоций — как дрожь.

 

Солнце падает в тёмную ночь с колесницы усталого Гелия,

вслед за солнцем стекает и кровь, что пролита руками Медеи, и

оглушает неловкостью: «Этот закат был хорош...».

Разговор — не обрывки бумаг: ни на клей, ни на скотч он не склеится,

пустоту не заполнить ничем, что я в силах отдать.

Я предвидела эти часы; не предвидела только — нелепица! —

что ты будешь настолько красив; моя муза — покорная пленница.

На её высший взгляд, на тебя снизошла благодать,

а на мой, прагматичный, — всё бред; но строка возникает из яркости,

а на скулы твои солнце липнет, как мухи на мёд.

Если б право имела молить — то просила бы искренне-яростно

растянуть этот миг на всю жизнь.

Ведь как ветер гнал по́ морю парусник,

так и твой яркий образ придал моей музе полёт.

 

Кровь сгущается без молока; цвет сирени, багрово налившийся,

сотрясается в волосы пеплом фальшивой любви.

Если чувство возможно найти между строк моего пятистишия —

где-то между Медеей и статуей; — в запахе приторно-вишенном —

значит, плохо оно прижилось в опустевшей груди.

 

 

///

03-04.06.19

Для Д.