Вишня.
Посвящается Д.
Улыбаешься.
Свет ловишь телом, губами, глазами, ладонями,
он, как ягодный сок, закипает на во́лнах волос.
Ты без света пустой, хоть и взгляд — будто трепет листа селадоновый.*
Красотой поражающий всё, говоришь, что ты всеми непонятый,
и в душе одинокий, как старый и брошеный пёс.
Я ем вишню.
Так долго и слад-
ко; и просто солгать, что, мол, вкусная,
(ведь на деле — горчит, как и мой неумелый обман)
но нелепо-тупая тоска подошла ко мне поступью грузною,
правду ржавым гвоздём между глаз не вобью; не настолько бесчувственна.
Я ем вишню.
И косточек маленьких полный карман —
не плевать же на землю? — а всем наплевать на тебя-ненаглядного!
— Почему ты так думаешь?
— Просто такая вот жизнь.
Цвет черешни во лбу — не от правды — течёт между чёрными прядями.
Солнце красит лучами тебя, будто скульптор, грунтующий статуи.
И ты статуей замер, смотря в безмятежную высь.
Гипс шершавит по радужкам глаз; на просвет, сквозь пропитанный терпкостью
одуряющей вишни густеющий воздух вокруг
я в тебе вижу только лишь пыль, что клубится, горит и колеблется
в золочавистом солнечном танце. Но солнце съедается серостью;
ты такой же, как все, мой «непонятый обществом» друг.
Не пытайся вцепиться в мой взгляд — там плескается грустная искренность —
Как бы мне намекнуть, что её бы ты знать не хотел?
Каждый может понять все те штампы, которыми якобы «мыслишь» ты —
парадигма в основе всего ведь проста, потому — общепризнана.
И прекрасная внешность в ней — значимый, важный задел.
Неосознанно пользуясь ей, ты меня приманил на эстетику.
(лгу себе, что «ищу вдохновение», но это — фарс;
установки стандартны для всех; все ведутся, страдают, преследуют…)
Я ем вишню.
И майский закат распалил мою склонность к патетике.
Вишня вяжет во рту; а черешневый лёгкий атлас
яркой лентой блестит в волосах, на ресницах отдельными нитями,
по ладоням струится, въедаясь в белеющий гипс.
Солнце лижет тебя от и до; это слишком волшебно-пленительно;
всё же выцепил пламенный взгляд.
К счастью, душу оттуда не вытянул,
чтобы в ней отыскать моих мыслей правдивых абрис.
Их нашёл в антраците зрачков ты и в нервных неловких движениях.
Я натянуто-медная; волны эмоций — как дрожь.
Солнце падает в тёмную ночь с колесницы усталого Гелия,
вслед за ним утекает и кровь, что пролита руками Медеи, и
оглушает неловкостью: «Этот закат был хорош...».
Разговор — не обрывки бумаг: ни на клей, ни на слёзы не склеится;
пустоту не заполнить ничем, что я в силах отдать.
Я предвидела эти часы; не предвидела только — нелепица! —
что ты будешь настолько красив; моя муза — покорная пленница.
На её высший взгляд, на тебя снизошла благодать,
а на мой, прагматичный, — всё бред; но строка возникает из яркости,
а на скулы твои солнце липнет, как мухи на мёд.
Если б право имела молить — то просила бы искренне-яростно
растянуть этот миг на всю жизнь.
Ведь как ветер гнал по́ морю парусник,
так и твой яркий образ придал моей музе полёт.
Кровь сгущается без молока; цвет сирени, багрово налившийся,
сотрясает на волосы пепел фальшивой любви.
Если чувство возможно найти между строк моего пятистишия —
где-то между Медеей и статуей; — в запахе приторно-вишенном —
значит, плохо оно прижилось в опустевшей груди.
///
03-04.06.19
///
* — Селадоновый — светло-зелёный.
