Жили-были в Фатерляндии в совсем недавние времена, а точнее в прошлом веке, два закадычных друга-киберскриптера. Одного, как всем известно, звали Вруль, а другого, ясное дело, Лапоруций. Родным их городом был Мейнбург (Mainburg), цитадель Фатерляндской культуры, науки и образования. И, конечно же, друзья были вечными студентами всех мейнбургских университетов. Вруль имел натуру созерцательную, и потому посещал всё больше факультеты гуманитарные, изучал магию слова, звука и знака у самых знаменитых филологов, философов, криптологов, энигматоров, мистагогов и прочих иерофантов мудроведения, задуряющих жидкие головы молодых честолюбцев своей бесполезной, а зачастую даже зловредной болтовнёй.

 

Лапоруций же был изобретателем и прагматиком сродни нашему соотечественнику и земляку Ивану Петровичу Самоделкину или, скажем, уральскому мастеру Левше. Изучал Лапоруций прикладную кибермеханику, электромагию шаровых молний, машинную диагностику кармы, алхимическое клонирование троллей и счётных овец, элиминирующих бессонницу и прочие, подобные поименованным полезные науки, помогающие самосознающей протоплазме утешаться кратковременным комфортом в своем быстротечном материальном существовании.

 

Надо заметить, что столь несходные научные интересы, отражающие совершенно противоположные жизненные кредо наших друзей, отнюдь не мешали их искренней приверженности друг другу и своей старинной дружбе. И даже наоборот, их новые познания, приобретаемые на разных факультетах или в разных университетах, всегда служили пищей для их споров, дискуссий и бесед, которые они любили больше всего на свете.

 

И вот однажды появился в их городе проездом в Анакостию, государство североамериканских алголкинов, известный профессор глоссолалии и будтологии Дайсуну Ясуки Такой. Профессор, прочитав монографию Переврина о культе Маниту, написал письмо Великому Кролику Нанабожо, кралю алгонкинов, в котором восхвалял религиозное усердие нанабожного правителя и его подданных, прося милостивого позволения посетить их земли с целью досконального изучения их веры, в которой он усматривает глубокое коренное сродство с проповедуемой им самим религией.

 

Попутно заметим, что точного названия народа аргонкинов в летописях не сохранилось. В племенных наречиях они именуются то алгонкирами, то алголкинами, то аргокинами, то ещё как-нибудь наподобие. Наиболее авторитетные исследователи склонны считать неискаженным самоназванием аборигенов Анакостии именно «алголкины», «говорящие на собачьем языке». Бог Маниту (Money-Two, Двуипостасный), правитель блаженных виртуальных баксов, празднопочивающих в неприступных сейфах третьего Неба в галактике Хлебного Пути (не путать Broadway с Млечным, Milky Way), эманировал праотца псоязыких драгонов Трехглавого Кибера, которого эллин Софокл называл Кербером, а гугнивые скандинавы, переняв у древних ариев – Гермом, Рычащим. С этим мнением трудно спорить, ибо АЛГОЛ – это мертвый язык их праотца Кибера, а слово КИН – сохранилось как корень и как существительное «пес» во многих современных языках.

 

Однако мы уклонились от темы нашего повествования.

 

Твердо стоял Вруль в исповедании правоверного ориентального монотеизма до появления профессора Ясуки. Придерживался он тех концепций теодицеи, космологии, антропологии, протологии, онтологии, эсхатологии и всех прочих теологических дисциплин, которые были представлены ортодоксальным богословием в его наиболее развитых патристическим синтезом формах. Не чурался Вруль и тех латинских, англиканских и реформаторских теологов, учения которых казались ему вполне адекватными, а отдаленные логические следствия коих не грозили трансформацией в какую-нибудь чумовейшую ересь.

 

По этой причине, как древний адепт истинной веры, шел скриптрыцарь на лекцию прославленного будтологога в самом воинственном настроении, вооружившись непогрешимостью своих вероисповедных догматов и глубочайшим скепсисом по отношению к баснословию и суетности всех чуждых Истине учений.

 

Темой своей первой лекции избрал Дайсуну память. Экскурс сделал профессор в предысторию вопроса и обзор будтологической антропологии, подготовил фатерляндских студентов к новому для них слову. А уж затем во взрыхленную почву стал сеять он семя своих мудрований. Тщился Ясука применять изощренный дхармический дискурс к рассмотрению проблемы памяти. В парадигме Великой Пустоты доказывал он наличие её в актуальном бытии как чистейшей функциональности, постулируя отсутствие памяти как феномена, обладающего подлинной сущностью.

 

Сколько мог, терпел Вруль лжесловесие профессора глоссолалии, но услышав проповедь иллюзорности воплощенных ипостасей и их энергий, сильную убыль своего смирения претерпел программоид. С громом и молниями лопнуло терпение пацифила, и ринулся Вруль на Дайсуну в яростную атаку. Искрился, трещал и гулял волнами сильных эмоций его шикарный, приобретенный на днях в рассрочку волосяной покров, сработанный по новейшим технологиям из саморепродуцирующихся акрилоновых волокон. В такт с амплитудой синтетической шевелюры раскачивалась Врулева голова.

 

Изготовился Вруль апологию свою строить на доказательствах трансцендентности Ума и бить Ясуку аргументами имманентности феноменов мозговой активности как энергетического многообразия инкарнаций трансцендентной разумной сущности. Да только по молодости лет не рассчитал он мощности своих психотехнических блоков. Не выдержали эмоконденсаторы высокого напряжения несистемных эмоций. «В экстремум, – как поется в песне, – попал кибернетик».

 

Были нервными его реплики, смутными и неясными дефинициями звучали тезисы, нестройной и слабой, вялой и неубедительной выглядела аргументация. Сбились, словом, все его рабочие настройки. Как говорится:

 

«And enterprises of great pith and moment

With this regard their currents turn awry,

And lose the name of action. – Soft you now! »*

 

Сильно напрягался Вруль отстаивать концепцию памяти как инструмента совести и орудия делания покаянного. Исходил он из близких его уму и сердцу положений патристического синтеза, развиваемых могучими столпами теологии Фомой Шокландским, Оливье Куролезием и Вольдемаром ибн Кобозя Лохлесским. Разумел он под совестью основу своей религиозной веры, связь своего разума, воплощенного в пространственно-временном континууме ограниченного существа с его безграничным трансцендентным Создателем. А архивные функции памяти относил он лишь к псилафизму своего падшего состояния, в котором действие её внешних контуров, сопряженных с телами твердыми и тяжелыми, весьма ненадёжно и подвержено порче от воздействия силовых полей, психических аффектов и прямого попадания нейтрино и мелких метеоритов.

 

Чрезмерно волновался, злился Вруль на свое косноязычие и путаную речь. То сбивался он с мысли, то ошибался в терминологии, и, поняв, что не в состоянии достойно закончить свою нечаянно начатую, опрометчивую эскападу, сдался и в отчаянии замолчал.

 

Ласково взирал на оппонента ехидный Дайсуну, безжалостно выдерживал он затянувшуюся паузу. Окончательно раздавило тягостное молчание волю самозваного апологета. Достигнув ожидаемого результата, профессор в несколько изящных пассажей, виртуозно жонглируя базовыми понятиями дхармической психологии, легко и эффектно разбил защиту киберскриптера, весьма неуклюже возводимую горемыкой вокруг концепции памяти как благодатного дара, потребного словесным существам для хранения в совести духовного ведения добра и зла. Убедительно и элегантно доказал Ясука наличие в мнимом бытии вполне себе функционального симулякра памяти при актуальном отсутствии помнящего, выстраивая свою аргументацию по аналогии с моделями Просветлённого Принца, заложившего фундаменты будтологической философии. Царевич-шуньявадин постулировал существование страданий и отсутствие страдающего, наличие мысли и иллюзию бытия самого мыслящего. Логическая конструкция Ясука Такая стала звеном в той же цепи.

 

Искушение оказалось выше сил тщеславного адепта, самонадеянно выступившего против заматоревшего и съевшего не одну собаку в теологических диспутах лукавого супостата. Вруль соблазнился и малодушно променял свою благодатную платформу на привезённую профессором из тридевятых земель дхармическую.

 

 

*) Шекспир, пер. М Лозинского:

 

И начинанья, взнесшиеся мощно,

Сворачивая в сторону свой ход,

Теряют имя действия. Но тише!