Вольные ямбы для Алисхен
1
В небытие спроваживал свинцовый день я.
Ты долго таяла в ночи,
когда ласкал тебя своей пушистой тенью
я, кто теперь профукал от мечты ключи.
Всё было сказочным вначале,
но вместо ложа для двоих – набрякший гроб.
Измятый лев склонил в печали
пологий шишковатый лоб.
2
Игрушкой девочке служило смерти жало.
Я был чужой, чудной, изысканно-больной,
а девочка, похожая на Шварц, всё умножала
Вселенной куб грохочущий на ноль.
Как стая воронов на паперть,
спускалось в мир тоталитарное Ничто.
Теперь я кутаюсь в обшарпанную память,
как в старомодное пальто.
На рафинадных на плечах, как на колу, пальто обвисло,
пальто густого цвета «антрацит».
Теперь мне сухожилия перерезают мысли
о девочке с глазами цвета «суицид».
Теперь я весь в прожилках
и, как закат распоротый, багров,
а сны мои, как никогда доселе, жидки,
и в птичьем горлышке свернулась в трубку кровь.
Теперь сложить я силюсь свой дискретный мир из смальты.
Часы идут вперёд-назад,
а дождь шагает по асфальту,
отбрасывая тени в глиняных глазах.
Однажды наведут на нас презренный мёртвый глянец,
и холод нас окутает крылом,
а рыбье солнышко вовеки не заглянет
в души моей разорванный высокий дом.
3
Я всматриваюсь в глаз чужих иссякшие колодцы,
но день играет новый свой мотив.
Под иссушающим зрачком чужого солнца
я здесь, я всё же жив,
а ты не здесь, не рядом.
Откуда я ушёл, туда я и пришёл.
Я кутаюсь в обрывки неуютных взглядов –
тебя ж ласкает извращённый шёлк.
Но вот декабрь сойдёт на землю одиноко,
и изваяниями станем мы:
я – с червоточинкой коварного тревожного востока,
ты – с трещинкой раскосой траурной зимы.
4
Мы рисовали то, чего боялись,
но всё-таки сумели не заметить высоты.
Мы, как часы, ходили, прыгали, смеялись,
но я когда-нибудь умру. Умрёшь и ты.
