Пускай соврет какой-нибудь Пиноккио...
Пускай соврет какой-нибудь Пиноккио,
смеясь мультяшно, длинным носом шмыгая,
что мы, как ни крути, – не одинокие –
колхозом пашем, вместе горе мыкаем.
Соседа схоронили. Дружно выпили.
А поминать – кого? Ты вспомни имя-то!
Он жил да был, теперь из жизни выпилен,
за ним в квартире выметено, вымыто.
Нам не мешал – не шумный и не пьяница,
Курил в подъезде – ну так все с изъянами.
В его квартиру въехала племянница.
Одна как перст. И тоже безымянная.
Соседки – две партийные монашенки –
хрустят сухими сморщенными тельцами:
мир делится на ихних и ненашенских.
Ну, то есть – делят. Он – ни с кем не делится.
Соседки были нужными и дельными,
на целину, на БАМ спешили-ехали…
Делиться с кем-то прошлыми идеями?..
Каморку завещать, поди ж, ты, некому!
Крик из окна:
– Картошку пережарила!
– Сама б ты, клуша, встала-поворочала!
Собаколовку вызвали для Шарика.
Льем щедро из порожнего в порочное.
