Меня растил дед, отец моей мамы.

Очень любящий, заботливый с бабушкой, настоящий хозяин в доме и крепкая опора в быту, со мной он был строгим учителем и заменил мне отца, ушедшего от мамы в другую семью после моего рождения. В те минуты, когда, проявляя сдержанную, скуповатую нежность к внуку, он обнимал меня, я, прижимаясь к родному дедовскому плечу, всегда воспринимал это как похвалу и одобрение.

 

Мама часто вспоминает случай, когда перед заселением в квартиру, выделенную нашей семье, она отправила туда меня и родителей, а сама осталась ждать машину для перевозки вещей. Приехав в новое жильё, она увидела такую картину: сын, которому едва исполнилось два с половиной года, сидел в центре гостиной и забивал настоящим «взрослым» молотком большие гвозди прямо в новёхонький паркет, а дед, довольно улыбаясь, ласково гладил меня по голове и говорил: «Вот какой молодец у нас растёт, настоящим мужиком и помощником будет!»

 

Все знали, что дед прошёл путь от небольшого городка в Центральной России до Берлина, но сам он крайне редко рассказывал об этих событиях. Тем более, мне, шестилетнему пацану, интересовавшемуся, громко ли взрывается снаряд, как горит танк, сколько фашистов «замочил», берут ли детей в пехоту, не удавалось разговорить его о войне. Он сразу старался перевести тему, а если я очень донимал, то, тяжело вздыхая, говорил: «Да не дай Бог...Не для того мы воевали, чтобы наши дети слышали взрывы и видели горящие танки.»

 

Лишь раз, почти со слезами на глазах, поделился он со мной одной историей. Во время боёв под Минском тяжело раненого деда через непролазный лес тащил на спине его боевой товарищ. Когда они вышли на поле, напоролись на одну из «мин-лягушек», которые, взрываясь, разбрасывают сотни металлических шариков. Друг деда погиб на месте, но успел таки закрыть раненого товарища своим телом. Дедушка пронёс осколки и металлические шарики, застрявшие в грудине и шее, через всю жизнь, называя их эхом войны: их нельзя было удалить хирургическим путём - в таких опасных и труднодоступных для скальпеля местах они были спрятаны.

 

Только когда мне стукнуло тринадцать, а деду оставалось лишь несколько месяцев жизни, я впервые задал ему вопрос о мужестве и отваге: «Дед, ты испытывал страх на войне? Что изувечат, убьют во время боя?» Он не сразу ответил на это вопрос. Помолчав, словно заглядывая в себя, сверяясь с памятью, медленно произнёс: «На войне страшно всем...страшно и тяжело...и солдатам, и командирам...Но это в первые минуты боя. Потом тебя захлёстывают такие ярость и ненависть к врагу, что уже больше ничего не чувствуешь... и не спрашиваешь себя, когда всё это закончится...А когда бой уже позади, наваливается смертельная, свинцовая усталость, которую невозможно передать никакими словами...И наступает тишина, оглушающая, всеобъемлющая, такая, что ты даже не понимаешь, жив ли, мёртв ли...»

 

Умер дед днём, во сне, когда прилёг отдохнуть, переделав все дела по дому.

Спи спокойно, любимый дед! Пусть та тишина родных городов, которую ты и твои товарищи подарили нам, взрывается только от детских голосов, счастливых песен, звона весенних дождей...