Вавилонская центурия
Если бы можно было построить Вавилонскую башню, не взбираясь на неё, это было бы позволено.
Ф.Кафка
Прорабы в спешке бросили цемент,
и принялись давиться древним матом:
"... слепое солнце стало делегатом
от разъярённой божеской партийки..."
Чем больше в мире злобы, тем ценней
раздробленная благость, что притихнет,
коль Слово растворится в серой жиже.
О, сколько мы построили церквей,
казалось ведь - построили для жизни!
Но что-то не предвидели! Не так
устраивал процесс начальник стройки:
не применил отеческую строгость,
не выдержал чудовищных нагрузок?
О-со-ло-вел! Сломал дорожный знак
и, спрятав завещание в нагрудный,
решил казнить себя и всех причастных
в предместье Вавилона. Им бы знать,
что совокупность болей и печалей -
тогда не увеличила порог
терпимости, что жрала свет обочин.
Я был переродившимся рабочим,
которым помыкали "все и вся" и
стремились за погрешности пороть.
Да так - пороть, что если ты и сядешь,
то встать тебе не выпадет к утру и...
Но в те деньки, я выучил урок -
страшней, чем стёжка - "павших -замуруем!"
О, сколько наших пало на стена'х!
Тела сводил к уродству каждый ярус.
Господь средь нас, оттачивая ярость,
продумывал погибель всей бригады.
Абсурдом было - плакать и стенать,
но более бессмысленным - брыкаться
в неровный час заоблачной расправы:
"И ночь была безвольна и темна.
И вас нашли потомки средь развалин".
О, сколько наших пало! Не могу.
Я падал в эту пропасть трижды на' день.
На всех чужих наречьях крикнув "Знайте,
бог есть! И он разгневан. Он разгневан!",
я слушал эхо времени. Мой гул
слабел и умирал, храня "раз небо
способно удержать на тяжесть больше -
клянусь, вы не успеете моргнуть -
он будет среди вас простым рабочим".
Я знал того, кто, бывши среди нас,
терпел нападки старшего бригады.
Он с первой встречи силился привадить
собак, что обитали по соседству.
Над ним и - мной, по моему, длина
фундамента висела неким средством,
спасающим от горестных раздумий.
На завтрак, иногда, была слюна.
Да-да, слюна! Бывало, с ним раздуем
степной костёр, и маемся в траве,
как звери, в предвкушении кормёжки.
Он говорил: "Помолимся - коль можешь,
тогда минует гибельная участь.
Коль можешь верить в Господа - так верь!
Учи других, а раз тебя не учат,
так значит - ты учён. Учён, и точка".
Мы с ним прошли условие таверн -
"пить до тех пор, пока не станет тошно".
Потом - к утру, когда стихала боль,
мы пили, из большой и грязной лужи.
И в миг, когда раскладывало уши,
он хрипло говорил: "В меня - там! - тычут...
Послушай, друг внимательно: я - бог!
Тот самый бог, о коем все талдычат.
Тот самый бог, кому так чужда нега.
Потом он говорил, что будет бой
наземной тьмы и праведного неба.
И я, признаюсь, верил. И молчал.
Потом была гроза. Потом - погромы.
Я помню всё так ясно и подробно:
нестройный ряд отметин и веснушек.
Я видел бога. Лезвие меча
слепило, обжигало. "Слушай, слушай!
Сегодня ночью рухнет эта глыба!"
Потом он говорил мне: ты - есть часть
слепого человечества, что гибнет.
Я выжил и покинул Вавилон.
Теперь мне месяц ходу до Евфрата.
Но башне я товарищем... Нет, братом
по праву прихожусь кажинным нервом.
О, братья, что пропали, вам мело
в пустые рты сухую манну неба!
И вам хотелось выпить сотни речек.
Я понимал, строительство - есть зло,
не понимая собственные речи.
И лишь, когда наступит страшный мор,
когда земля не выдержит мучений.
Я прокричу на божеском: "Мы через
десятки лет припомним Вавилону,
что стройка обернулась страшной тьмой,
что - единицам выпало не лопнуть".
А сам вернусь к развалинам, с повинной.
Мы с Вавилонской башней, - Бог ты мой! -
повязаны незримой пуповиной.
