Снег-Гоген (Подборка в Топосе)

Весна!

 

У старинного колодца

в мрачном городе ганзейском

я встречаю Карло Гоцци,

говорю с ним на плебейском.

 

- Милый граф, а вы откеда?

Вы какими здесь судьбами?

Начинается беседа.

Мы поблескиваем лбами.

 

У него – опала пудра,

у меня – не ночевала.

А его судьба так мудро

в этот час прикочевала.

 

Он стоит, и рот в улыбке

до ушей – ну рожа просто.

Тем не менее, он – зыбкий

призрак маленького роста.

 

Только дом и площадь рядом

с этим дивным привиденьем

приодеты как нарядом

самой-самой светлой тенью.

 

Тень из света? Это чудо!

Призрак кашляет в ладошку.

У него опять простуда

и всерьёз и понарошку.

 

Свет вокруг распространяя

с апельсина ароматом,

ничего не отвечая,

он не смотрит виновато.

 

Он глядит, что ангел белый.

Так тепло глядит и ладно,

что вокруг весна созрела,

хоть зимою здесь прохладно.

 

 

 

Последняя песня Джакомо

 

Дождь рассыпал по свету иголки.

Пусть они поблестят на свету.

Чья-то тень (и она в треуголке)

так печально стоит на мосту.

 

Так печально. И это не ново.

Дождь пошёл и течёт по плащу.

Ты ошибся, юнец Казанова,

я тебя уже не воплощу.

 

Я уже накатался в гондоле,

я уже насмотрелся на тех,

кто блестел на премьерах Гольдони,

я – сейчас вызывающий смех.

 

Кособоко иду по ступеням,

кособоко ступаю на лёд,

кособоким каким-то терпеньем

отличаюсь такой-то уж год.

 

Нет ни блеска во мне, ни отваги.

Лишь порою весеннею, днём

самым нежным, – как лезвие шпаги,

я горю отражённым огнём.

 

Отражается что-то большое

на моём обнажённом лице,

словно что-то назваться душою

может даже в живом мертвеце.

 

 

 

 

Сны

 

Сны растут под моим окном.

По весне – это просто сирень.

А зимою, не помню – о ком,

говорят они ночь и день.

 

Просто сны – ни имён и ни лиц.

Просто сны, и не надо слёз.

Снег идёт, и не слышно птиц

с вифлеемских моих берёз.

 

 

 

 

 

Глядя в потолок

 

Наташе

 

На потолке течёт река,

и вся она в снегу.

Течёт она издалека.

Я больше не могу.

 

Мне страшно слышать белых птиц,

летящих над рекой.

Глаза их птичьи – из ресниц

мне выкрали покой.

 

И хоть потяжелей свинца

мои глаза с тех пор,

боюсь я птичьего лица

и крика "Невермор".

 

Он раздаётся с потолка,

где только белый цвет,

где только белая река

и улетевших нет.

 

 

 

 

У тебя серые глаза?

 

Наташе

 

Мы ещё выпьем греческий кофе

в старой кофейне в Александрии,

мы там увидим реснитчатый профиль

бедной беглянки Марии.

 

Нету нежнее чего-то, чем море.

Муха ползёт по кофейному блюдцу.

Муха жужжит про мушиное горе.

Слышно, как сердце и крылышки бьются.

 

Помнишь глаза у того, кто был первым?

Буду последним и буду навеки?

Будем лечить левантийские нервы,

не заходя в городские аптеки?

 

Я и последний и первый, поскольку

вместе глотали, глотаем, проглотим

моря на уличном шуме настойку,

пот обоюдный смешавшейся плоти.

 

Разве надежда умрёт не последней?

Разве одежда не выдаст желаний,

мокрых ладошек, волнения, бредней,

бури морской в средиземном стакане?

 

 

 

 

 

Снег-Гоген

 

Наташе

 

И лампочка плывёт, как лодочка,

плывёт, как маленький ковчег.

О жизнь моя, моя походочка,

мой голубой весенний снег,

 

загаженный людьми и птицами,

он, падая в моём дворе,

махал пушистыми ресницами

и подавал на серебре.

 

Он падал между стен и стеночек

и обнимал за плечи нас,

так обнимал Гоген гогеночек,

и целовал и нежно тряс.

 

А двор шумел какой-то пьянкою,

и рвали глотки кобели.

И снег ушёл за таитянкою

на самый краешек земли.

 

Да, он и сам – запойный пьяница.

Но он, как лампочка, плывёт.

И доплывёт он и дотянется

до той, кто золото и мёд.

 

 

 

 

 

Остров Скала

 

Татьяне В.

 

Греческий островок

весь от дождя промок.

 

Весь он в белёсой мгле.

Нету другой на земле.

 

Но через эту мглу

видит сидящий в углу, –

 

видит и ворот рвёт, –

горькой звёзды полёт.

 

Островитянский быт.

Грохот восьми копыт.

 

 

 

 

 

Берхане Селассие

 

Небо в марле, солнце в марле,

в марле даже этажи.

Принеси скорее, Marley,

каплю света, каплю жи...

 

Каплет жир на сковородку,

каплет на сковороду.

За твою, братан, походку

не остался ты в аду.

 

Против этого приёма

нет. Таков наш Млечный Путь -

у тебя, брат, меланома,

у меня – другая жуть.

 

Я хожу в дырявой майке,

пью из горла (из горл`а).

Знаю я, что на Ямайке

сажа чёрная бела.

 

На Ямайке растаманы

много курят, много пьют.

Кто бывал в местечке Кана,

знают, где Кого убьют.

 

А у нас трава под снегом.

Нет, не сладкая трава,

но она грозит побегом,

оттого она права.

 

Что вообще земная слава?

Приходи, заморский псих.

У меня Акутагава,

значит, выпьем на троих.

 

Умирать втроём не поздно, -

на Ямайке знает всяк.

Но умрёт, смотря на звёзды,

и погасит свой "косяк".

 

Туки-туки барабаны,

трубы весело трубят.

Умирать втроём не рано, -

на Ямайке говорят.

 

 

 

 

 

Dhá amhrán Gaeilge

 

 

-1-

 

И в этом нет особенного смысла -

уходят вдаль железные пути,

под радуги июльской коромысло,

под коромысло Млечного Пути.

 

Так песню начинают музыканты,

но не понять ни слова. И вот так

куда-то мимо смотрят иммигранты

глазами полу-детскими собак.

 

Кораблики из гавани уходят,

картошку съела гниль, мерцает мгла.

На уходящем в полночь пароходе

творятся очень тёмные дела.

 

Мы покидаем вместе пункт приписки

кораблика. Мы оба голодны.

Колышется вода и тычет сиськи

в ладошку покупателя-луны.

 

Мы ничего с тобой не прогадаем.

Ты за похлёбку познакомься с ним,

горящим над Европой и Китаем,

холодным покровителем твоим.

 

Ты познакомься. Не оставь голодным

дошедшего до крайности меня.

Всё впереди. Да будет проклят Лондон!

Да будет сожран бурею огня!

 

 

-2-

 

Я не видел области мрака,

предназначенной для собак.

У меня ослепла собака

и отправилась в этот мрак.

 

Я и сам постарел и лысею,

плохо вижу и часто дышу.

Отличаюсь от Одиссея

тем, что всё же обратно спешу.

 

Называю любимою целью

свой уютный и маленький дом,

обхожу стороною Цирцею

и циклопы мне тоже в лом.

 

Постарела собака, ослепла.

Старый пёс, одинокий мой брат.

Две глазницы сплошного пепла,

не пойму – о чём говорят.

 

Смысл есть? Или здесь он погублен?

Но в какой бы я ни был дыре,

я всегда возвращаюсь в Дублин,

где любовь живёт в конуре.

 

 

 

 

 

Толстый дядя

 

Толстый дядя выпил пива.

Толстый дядя лёг в кровать.

Так уютно, так тоскливо

неизбежно умирать.

 

Скачут блохи по кровати

и темнеет за окном.

Liebste жёнушка в халате

хорошо содержит дом.

 

Разболелись зубы в пасти.

Дело всё же не в зубах.

Дело в нежности и страсти.

Засыпает старый Бах.

 

 

 

 

 

Зельда

 

Н.

 

Не повторить, что пройдено.

Что будет, то пройдёт.

Плывёт созвездье родинок,

сквозь ночь мою плывёт.

 

А ночь – такая нежная -

хранит в своей тиши,

что утро будет снежное

подобие души.

 

Живу я одиночкою,

течёт мой горький пот.

Со мною этой ночкою

один лишь Фрэнсис Скотт.

 

Прости мне это, Господи,

прощенье – это дар,

я позабуду госпиталь

и крики, и пожар.

 

Забуду, хоть не должен я

забыть. А ночь нежна.

И навсегда одолжена

нам эта вот луна.

 

Луна, конечно, полная.

А берег... берег бел.

И тихо шепчет волнами

предел или удел.

 

 

 

 

 

Парижская песня

 

Голова моя – погремушка.

Или колокол в ранний час?

Квазимодова черепушка,

рудники воспалённых глаз.

 

Грудь моя – бесконечная яма,

я спиною постыдно горбат.

И смотрю на рассвет так упрямо,

словно это – последний закат.

 

Я – такое недоразуменье.

Но прислушайтесь, и принесёт

это утро вам – гулкое пенье,

это пение город спасёт.

 

Я пою, мне свободно и тяжко,

и пудовым стучу кулаком

я, вспоённый парижскою бражкой

и горгулий сухим молоком.

 

 

 

 

 

Возле Эдессы

 

В степи мои слова,

как лошадиный череп.

Растёт сквозь них трава

и прорастает через.

 

Какой-то человек -

жара, ковыль и лето -

увидит – из-под век

травы седого цвета

 

глядят почти глаза,

глядят почти знакомо,

течёт почти слеза

бегущим насекомым.