Разговор с Милорадом Павичем (эссе-буффонада)

* * *

Выключив монитор, я задумался. Затем уткнулся носом в залежи книг, сложенных в стопку руками Моей Замечательной Подруги (МЗП), дабы обрести на лестничной клетке вторую жизнь – в кругу соседей, не ведающих, что творят. Покопавшись, мне удалось извлечь парочку книг недавно почившего Милорада Павича*. Жаль бродягу. Талантливый серб, а туда же, навынос...

 

– Если жаль, почему навынос? – раздался зов классика. – Я вас, недоумков, каждый раз в чём-нибудь наставляю! Вот, например: «Во время всех боёв… Растина не на кларнете, а на нём, капитане австрийской армии Пахомии Тенецком, исполняла Франца Йозефа Гайдна». Или вот пассаж, характеризующий нравы: «На столе стояла горячая молочная похлёбка с укропом, из которой выглядывали бараньи глаза».

Преодолев приступ тошноты, я задал встречный вопрос:

– Что сами-то думаете о будущем ваших книг? Эти явно пойдут на выброс.

– Всё отдадут сценаристам, создателям сериалов.

Из компа донеслось довольное марсианское уханье компьютерного лит-оппонента.

 

– Вы бессюжетны, Павич! – заорал я. – Что это за история… с самодельными картами Таро и идиотской пропажей капитана Опуича! Победа человеческого разума над сарсапариллой?

– Мои романы – праздники Духа. Что до тебя, господин Мелкая Сошка… жрать захочешь, напрудишь свою амбулу с преамбулой! – захохотал Павич. – Всякий штрудель пахал, как пудель. Того же Кафку… да что там! Дух не создавал каноны Джотто, они родились в Святом Духе! А снег в «Амаркорде»? Сплошная вата, но сердце почему-то сжимается…

– Вы что там, сливовицы натрескались? – спросил я, уязвлённый насмешками. – Дух бесплотен, безделен, бестрепетен. Подумаешь, тень отца Хамлета! Персонаж истекает мыслью, как Буг пограничный, а на берегах ничегошеньки-то и нет.

– А что должно быть? – осведомился Павич. – Кража? Шторм? Растление малолетних?

– Отрывать форму от содержания – всё равно, что кормить собаку с отрезанной головой, – вздохнул я.

 

Донёсся звук ироничных хлопков:

– Браво, браво! Слог есть любовь, а содержание – дьявол. Форма, одна лишь форма не имеет пределов совершенствования, а два десятка сюжетов давно уже понаписаны. Впору сжечь их, чтобы сочинить заново!

– Ну, хорошо, – заторопился я, ощущая ускользающую из-под ног почву. – Но форма без содержания – лишь эстетика, потерявшая этику! Давно замечено, и не нами…

– Нет ничего прекрасней полуобнажённой женщины, – сладко потянулся серб. – Её поясок стыдливости, это и есть сюжет, всё остальное – форма!

– Природа формализма в том, что вместо спирали вы бредёте по кругу! И возвращаетесь к комиксам, к альбомам с полуодетыми девками…

– Ничего плохого не вижу, были бы девки ладными. А вы-то куда стремитесь? – с азартом продолжал Павич. – Усвоили начала идеализма: развитие по спирали, отрицание отрицания, единство и борьбу противоположностей – и тут же скатываетесь к товарищу Фейербахову! Суть философии – в многообразии форм. Вы, батенька, не марксист ли, часом?

 

– Боже упаси! В угоду форме, Прекрасной Даме по имени Философия, вы просите меня забыть, что принц Гамлет – серийный убийца, ослушавшийся тени собственного отца. Зачем он угробил семью Полония? Это же беззаконие!

– Полоний – маска лукавого царедворца, – протянул Павич, и в голосе его впервые прозвучала тень лёгкого недовольства. А может, неуверенности в себе.

Ободрившись, я продолжил:

– Наставления Полония Лаэрту – образец родительской мудрости! Не знаю, любил ли принц Офелию, как сорок тысяч братьев (красивая и совершенно пустая фраза!), но точно уж свёл с ума.

– А вам, конечно, подавай «Трёх мушкетёров»! – рявкнул Павич.

– А вам и мушкетёры не нравится? Капитан Опуич – бледная тень Портоса и Арамиса!

– Дался вам бедняга Опуич… я нынче работаю в зарослях нового Логоса. А ваш Дюма породил детей Сатаны: шансон, рекламу и Голливуд! Я не слишком политизирован? – спросил Павич, и голос его, как мне показалось, дрогнул от ненависти.

 

– Никто не любит пиндосов, – сказал я. – А как вам их литература? Тоже не перевариваете? Ещё бы, сплошные рассказчики! Взять Стейнбека, Фитцджеральда, Марк Твена или О. Генри…

– Я и русскую-то литературу не перевариваю, – поморщился Павич. – Её уже столькие переваривали… Американская проза – это унылый постиндустриальный вид из окон ветхого особняка. Фолкнер – лепнина под крышей, а Фитцджеральд – разорванная ёлочная хлопушка, забытая кем-то на подоконнике. Единственным приличным стилистом был Мелвилл… да и тот, признаться, так же скучен, как китовый навоз.

– Весь ваш хвалёный стиль, на семь восьмых – заслуга переводчиков! – грохнул я.

– А не надо было делать конфетки из авторского дерьма! – ощетинился Павич. – Допустим, я люблю детективы. Чейз, если хотите, поднялся на переводчиках, Чандлер туда же и рухнул… Мураками – изрядно спродюсированная фигура, а Коэльо – вообще безмозглый баран, сбежавший из Кордильер!

 

– О кей. Возьмём эталоны жанра, – заторопился я. – Борхес? Маркес? Хулио Кортасар?

– Мифологизация сюжета как способ обуздать количество форм? – заговорщически подмигнул Милорад. – Эти ребята твердили, как заведённые: чем дальше мы вторгаемся в мироздание, тем больше нас задевает то, что происходит внутри человеческого организма. Отринув Юнга, они породили безумие Кастанеды! Сто лет одиночества – вот и всё, чего в итоге достигли… видите ли, любой сюжет – это тепловая флуктуация мирового эфира, тогда как форма – траектория разума.

– Заумь какая-то. А… Робинзон Крузо?

Павич пожал плечами:

– Это вообще не сюжет… себя-то, небось, перечитываете с отвращением?

– Бывает, – потупился я.

– Так вот, причина вашего отвращения как раз и кроется в недовольстве формой. К содержанию все одинаково равнодушны, читатели и писатели. Событийность отвратительна тем, что порождает иллюзию новизны, в первую очередь – новизны состояния! На деле же всё не так: лишь парадоксы духа порождают новую сущность.

 

– Всё это пелевинщина и кантианство… мне кажется, литературные стилисты то и дело пускаются во все тяжкие, ощущая слабость выбранной ими сюжетной интриги. Возьмите Трумэна Капоте или того же Сэлинджера. Сплошной джаз-банд, истязающий инструменты, но лишённый мелодии, которую можно спеть. Или Кандинский с супрематистами… вы-то ведь, смотрите-ка, припомнили выше Джотто, ясного и наивного, как ребёнок!

– Я не мешаю суете навозных червей, – сказал Павич, и голос его начал слабеть. – Оставьте зомби похороны мертвецов… совершенство прозы – в совершенстве позы!

Я ничего не ответил: внутренний мэджик потихоньку рассеивался.

Пора, наверное, бросить занятия прозой…

~ ~ ~

* «Последняя любовь в Константинополе» и «Пейзаж, написанный чаем».