На улице Крестьянской
ИЗ БОЛЬШОЙ КНИГИ СТИХОВ И ПОЭМ
16.
НА УЛИЦЕ КРЕСТЬЯНСКОЙ
Поэма
Ефремовской родне
Если Господь не построит дома,
напрасно трудятся строители его...
Пс. 126, 1
ВСТУПЛЕНИЕ
В те дни мы жили небогато.
Я помню наш полуподвал,
Когда усталый свет заката
Неярко стены озарял.
Зубря уроки у окошка,
В своем исконном уголке,
Я слышал, как бурлит картошка
На жаркой печке в чугунке.
С листом лавровым, солью, луком,
Уже который день подряд
Она по комнатным излукам
Струила острый аромат...
* * *
Вздыхала мать... А свет заката,
Теряя силу, освещал
Комод, что грузно и пузато,
Почти в полгорницы, стоял;
Кровать железную с периной
В холодном северном углу,
И на стене ковёр старинный,
И круглый коврик на полу;
И этажерку формы редкой,
Что подарили к школе мне;
И старый стул, и табуретки,
И куст герани на окне;
И тюль узорчатый у входа,
И лак клеёнки на столе,
И в толстых рамках над комодом
Три фотографии в стекле...
* * *
Но вот гремела дверь сенная,
И, как всегда, в привычный срок
Отец, по лесенке сбегая,
Переступал через порог.
И мы втроём за стол садились,
И свет включали в полумгле,
И вновь рассыпчато дымилась
Картошка в мисках на столе...
* * *
Но было и другое время
(Вот только жаль, что вскачь неслось),
Когда забот легчало бремя
И шел бойчее жизни воз.
Отец по случаю рюмашки
Бодрился: “Нынче праздник, вот”, –
И с хрустом банковским бумажки
Бросал небрежно на комод.
Весь вечер говорил в ударе:
“...Ну, и пельмешек!.. Ох, люблю.
Мяска купите на базаре,
А я “Плодовой” к ним куплю...”
* * *
И снова день рождался ясный,
Пылал восток, как в печке жар.
Я шел по улице Крестьянской
С семейной сумкой на базар.
Еще едва травой зелёной
Пушилась тёплая земля,
И друг за другом, как в колонне,
Стояли молча тополя.
И всё тянулись то заборы,
То деревянные дома.
И был базар еще не скоро,
Как даль предместная сама...
* * *
Крестьянская! Нас было много
Незрелых уличных жильцов,
Что кулаки сжимали строго,
Когда ватагой огольцов
Раздоры-споры заводили,
Какую улицу считать
В округе главной. Все мы были
За нашу рады постоять.
* * *
Обычно речь держал Аркашка,
Один из наших заводил.
Он без трибуны и бумажки
На зависть многим говорил:
– А ну, мальцы, кончайте каркать!
Крестьянская – она важней.
Другие все пойдут насмарку,
Поставь их только рядом с ней.
Во-первых, что отметить надо:
Ее начало – у реки:
Купайся летом до упаду,
А чуть зима – востри коньки...
* * *
Случалось, что в минуту эту
Аркашку кто-то обрывал:
Мол, а у вас кинушки нету! –
И вмиг Аркашка умолкал.
Сопя, смотрел на карапуза.
С кино серьёзный был удар.
– А где тебе берут арбузы?
– Так мамка ходит на базар... –
Аркашкин рот в улыбке вязкой
Вмиг разрастался до ушей:
– А он, базар-то, – на Крестьянской!
А не на Ачинской твоей...
* * *
И вот туда весенним утром
Спешил я с сумкою в руке.
Базар в своём движеньи смутном
Уже виднелся вдалеке.
Из голубой колхозной дали,
Уняв просёлочный разбег,
К нему машины подъезжали
И вереницы шли телег...
* * *
Еще заря на небосклоне
До белезны не отцвела,
А в утеплённом павильоне
Уже вовсю торговля шла.
Ножом вилки кромсая с хрустом,
От суеты пунцово-ал,
Толстяк кочанную капусту
Без перекура продавал.
Старушка в ситцевом платочке
Свою нахваливала снедь:
Такие мелкие груздочки
Под “мелкоскопом”, мол, смотреть!
С ее соседкой для потехи
Ругались два здоровяка,
Украдкой черпая орехи
Из неохватного мешка.
А чуть левей, в ладонь икая,
Стоял невзрачный старичок,
Через минуту повторяя:
– Лучок! Лучок! Кому лучок?..
И, общей гаммы не нарушив,
Приподнимаясь на носки,
Рубил мясник коровьи туши
На аккуратные куски...
* * *
По тем рядам не меньше часа
Я в толчее людской сновал
И на прилавках тесных мясо,
Как мать учила, выбирал:
Чтобы в куске была и мякоть
И чтобы косточка была,
Не как пушинка, но однако
Чтоб и не очень тяжела.
* * *
И вот с покупкою хозяйской,
Свой вес утроившей в руке,
Я шел по улице Крестьянской,
Уже в другой конец, к реке.
А в тот, где голубели дали,
Порожняком беря разбег,
Машины тряско уезжали
И вереницы шли телег...
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
* * *
Я помню, как к отцову брату
Из той неведомой дали
В телеге с кладью небогатой
Отца отцова привезли.
С рассветом при любой погоде
Он на крылечко выходил,
Закуривал и в огороде
До ночи время проводил.
И, если уж совсем ненастье,
Бывало, выбьет из седла,
Ворча, он по сапожной части
На кухне затевал дела.
* * *
Как повелось, отцова брата
Браня вовсю, он без очков
Чинил, водя по вару дратвой,
Худую пару башмаков.
– Ты погляди... Ах, Гоша, Гоша...
Обувку выбросил – беда!..
И верх совсем еще хороший,
Да и подошва хошь куда...
Тут – город всё...
Ведь вот не поздно,
Всё сам собою видит взгляд,
А фонари уже, как звезды,
Во всю-то моченьку горят...
* * *
Так он бранился за работой,
И креп ядреных слов накал.
Но словно кто-то по субботам
Отца отцова подменял:
— А ну-ка, Гоша, вместе с Аней
Давайте дуйте в огород,
Да горячей топите баню,
Да кличьте, коли так, народ.
* * *
И вот пока он в бане мылся,
Так что и ждать уже нельзя,
Народ, действительно, сходился,
Свой пай субботний принося.
Столы со стульями сдвигая,
Народ шумел, народ шутил:
– Под старость память-то какая,
Поди, где выход позабыл... –
Но нестареющей походкой
Румяный дед к застолью шел
И за пельменями и водкой
Такую речь, с насмешкой, вел:
— Хошь в Минусе вы раньше жили,
Учились сеять и пахать,
А вот, похоже, позабыли,
Как лошадь надо запрягать?..
* * *
Держа всего застолья марку,
Встревал один из сыновей:
– Ну вот, опять завел шарманку
О сельской местности своей!
Ты словно тот давнишний пастор
Служил бы небу да служил.
А вот скажи: имел ты паспорт,
Когда в своей деревне жил?
Имел ты право переехать,
Куда, допустим, захотел?
Вот в том-то, бытя, и помеха,
Что фигу с маслом ты имел!..
* * *
Старик сердился.То и дело
Гремел тарелкой: – Экий вдор!.. –
И всё лицо его горело,
Как перезрелый помидор.
Он говорил: – Мели, Емеля!
Гляди-ка, им и жись не та,
Лишь только, значит, заимели
В красивых корках паспорта.
А жись – она, считай, простая.
Земля – пора бы знать давно –
В других крях, хошь золотая,
Да не родная всё равно.
И хошь она вас кормит, носит
И одевает – так ведь что ж? –
Она, чужая-то, не спросит:
А так ли ты на ней живешь.
И вы, забывши о работе,
Своей, крестьянской, основной,
Недолго так-то наживёте,
Чтоб, как сегодня – пир горой.
Не зря учила мать-старуха,
Всю мудрость зная наперед:
Когда краюху просит брюхо,
И дело толком не идет...
* * *
Но брал гармошку дядя Гоша,
Лады озвучив под слова:
— Меняй пластинку! Так негоже.
Востри подошвы, родова!
И сквозь мотив гармошки венской
Уже звенел рефрен хмельной:
– А ну давай, коль деревенский!
– А ну давай, коль городской!..
* * *
Однажды пол чинили в бане.
Порядок чтоб не нарушать,
В субботу утром тетю Аню
Дед попросил бельё собрать.
Снял веник, что висел у печки.
– Попарюсь в городе, – сказал.
Но оступился на крылечке
И грудью на скобу упал.
– Ну всё, хана, — старик заметил. —
Теперь, пожалуй, отгулял...
Но до лежанки в кухне-клети,
Держась за грудь, доковылял.
Прилёг на мятую подушку,
Достал из тумбочки махру.
– Ведь надо ж было, черта в душу!..
Похоже, в лёжку и помру...
– Да полно, дедка! – тетя Аня
Сказала, чуть ли не смеясь. –
Вот полежишь и снова встанешь.
А за чекушкой — я сейчас...
* * *
Но дед не в шутку разболелся.
Запеленали деда в гипс.
Шли гости и ему от сердца
Желали:
– Ты давай крепись!
Однако прежней жизни сила,
Что так в глаза бросалась всем,
Из деда быстро уходила,
И стало ясно: насовсем.
И как-то вечером ненастным,
Когда в светёлке сыновья
О чем-то спорили несвязно,
Он их позвал. – Кончаюсь я...
Вы собирайтесь тут... почаще...
Быть может, это вас спасет... –
И взглядом всех обвел скользящим,
И крепко сжал бесцветный рот.
* * *
Мы шли до кладбища за гробом
В тот непривычно-скорбный час.
И кладбище молчаньем строгим
Одни вселяло мысли в нас:
Что жизнь и смерть на этом свете
Недаром стянуты узлом,
Что только так – при виде смерти
Мы цену жизни узнаём...
* * *
Наш двухэтажный дом неброский,
Всем срокам сноса вопреки,
Стоял вблизи от перекрёстка,
Неподалёку от реки.
По летней утренней прохладе
Взял удочку — и был таков,
Но в нашем доме и в ограде
Не много было рыбаков.
Лишь батя мой имел и лодку,
И шест, и дюжину сетей,
Да я еще срывал охотку
Рыбача удочкой своей.
* * *
Пока то с рыбою, то с мясом
Наш погребок домашний был,
Речей критических ни разу
Никто из нас не заводил.
Но пробегали дни за днями,
Глядь – погребок опять пустой.
И вновь картошка перед нами
Являла прежний облик свой.
И мать, смотря на нас украдкой,
Вздыхала чаще и грустней:
– Вот так, глядишь, и станет правдой,
Что насулил старик Андрей...
* * *
В такую, помнится, минуту
Раздался голос у окна:
– Звезда летит... А почему-то
Всё не сгорает... Вот те на... –
Нас словно ветром с места сдуло.
Что было сил, во весь опор,
Перевернув скамью со стулом,
Мы разом кинулись во двор.
* * *
Соседка наша, тётя Дуся,
Куда-то тыча в небосвод,
Крестилась: – Господи Исусе!
Летит, а всё не упадёт...
– Да ты в своем уме, соседка? –
Сказал Приходько, наш сосед. –
Ты что, читаешь, что ли, редко
Аль радио в квартире нет?
Ну, надорву с тобою пупик!
И вправду с бабами беда...
По небу пролетает спутник,
А ты своё твердишь – звезда...
А он летел над бездной адской,
Что протянулась полосой.
Летел над улицей Крестьянской,
Над задремавшей Минусой...
* * *
Отец смолил в ограде лодку,
Когда, как будто летом снег,
Нежданно, важною походкой,
Вошел в ограду человек.
В костюме, в голстуке цветастом,
Уже с намёком на живот,
Он не сказал, как надо: – Здрасьте!
А процедил: – Кто здесь живет?
– В ограде? Или здесь, в подвале? –
– Само собой – и там, и тут. –
Отец мой, с умыслом едва ли,
Сказал, что люди, мол, живут.
Пришелец вздрогнул, как от грома,
И ну пошел в отца палить:
– Я представитель исполкома!
Прошу со мною не шутить!
Я вам не кукла, не матрёшка! –
И всё такое без конца.
Потом, когда остыл немножко,
Спросил фамилию отца.
– Вот так-то лучше. Не до смеха.
Тем более – о вас вопрос.
Вам от “Гортопа” нынче ехать
На лето в Знаменский совхоз...
– Постой, товарищ, ты не шибко.
Река обратно не течёт.
С “Гортопом”, видимо, ошибка,
Уж с месяц, как я взял расчет...
Но представитель исполкома
Окинул батю свысока:
– Он взял расчет... Увы, знакомо...
Да только не на дурака...” –
* * *
Тут батя размахнулся палкой,
Той самой, что смолу мешал,
И собеседник рысью жалкой
За угол дома отбежал.
И, отдышавшись, из-за дома
Звенел фальцетом, как в дуду:
– За оскорбленье исполкома
Еще ответишь ты суду!..
* * *
Когда вода в реке спадала,
Оставив лужи на лугу, –
Чего там только ни лежало,
На каменистом берегу!
Сырые щепки и коряги,
Пустые чьи-то кошельки,
И вёдра гнутые, и фляги,
И сапоги, и башмаки.
И этой низовой дорогой
Мы с матерью в верховья шли.
И месяц утренний двурогий,
Висел над краешком земли...
* * *
И вот мы в лодке, на сиденьи.
Журчит с боков стремнина вод.
Отец о том скандальном деле
Вопрос с опаской задает:
– Ну, как там новый наш знакомый?
Ну, тот, что взвился без удил?
Небось, с бумажкой исполкома
Опять к нам в гости приходил?
* * *
– Да быть-то был... И знаешь, Лёня, –
Мать утирается платком, –
Ругался, прямо весь зелёный,
Стращался штрафом и судом.
Тебя, кричал, отыщут скоро,
Мол, ты бунтарь и стимулянт... –
– Вот, вот, и впрямь тут на моторах
Неделю рыскали подряд...
Да только у меня такое
Жильё, – и сыщик не найдет... –
И нас отец в свои покои
Сквозь чащу ивняка ведет.
* * *
Отец утоптанной тропою
Провел нас к нише из камней,
И я разинул рот – такое
Смешенье рыб кишело в ней!
– Не унести, пожалуй, разом...
– Тут бы управиться за пять...
Отец разжег костер у лаза
В шалаш, тайком взглянув на мать.
А мать, прикрыв лицо рукою,
От дыма прятала глаза.
– Пожалуй, нам уже с тобою
И тяжестей носить нельзя...
* * *
Меж тем как это говорилось,
Отец рыбацкий ладил стол.
Горел костер. Уха варилась.
И рыбный дух над рощей шел...
* * *
Дом Минина. Звоню. Досада
Вскипает едкая во мне.
“За рыбу денег брать не надо...”
Да я бы драл с него втройне!
Уж нам-то, ребятишкам местным,
Глазасто-жадным до всего,
Давно доподлинно известны
Делишки тёмные его.
Мы знали, как с наисладчайшей
Улыбкой, важен, хоть и мал,
В отцовской “эмке” Минин-младший
К начальной школе подъезжал.
Как, за стеклом зевая вяло,
Покупками окружена,
Вдоль по Крестьянской проезжала
Соседа нашего жена.
Как, въехав в ворота под вечер,
Шофер (мы знали и о том),
Мешки и ящики на плечи
Взвалив,
затаскивал их в дом.
Что в них — и это узнавали:
Шел на прогулку Минин-сын,
А пальцы, как всегда, сжимали
То шоколад, то апельсин.
Мы перемигивались гордо,
Лишь о налёте речь зайдёт:
Мол, есть директор “Пищеторга”,
И сад его, и огород...
* * *
И вот нежданно в “торге” этом
Работать начал мой отец.
И жизнь, как нива щедрым летом,
К нам подобрела наконец.
При виде ресторанной пищи
Я донимал отца и мать:
– Наверно, надо больше тыщи,
Чтоб так питаться, получать?
И, закрепив успех на месте,
Пускал сравненье в оборот:
– У Минина вон тыща двести,
Так он по-царски и живет...
Но тут отец вносил поправку
К расчётной выкладке моей:
– А мне, сынок, пошла надбавка
За недоплату прошлых дней.
Я спорил, доказать пытался,
Мол, на чужое жить нельзя...
Отец печально улыбался
И говорил, подняв глаза:
– Нельзя, сынок... Но прежде Минин
Пусть на себя напишет в суд.
Ему не в сумке, а в машине
Продукты каждый день везут...
Мне кровь в виски стучала звонко,
Но рассыпалась, словно ртуть,
Когда я видел, как сестрёнка
Тянула шоколад ко рту...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
* * *
Крутой волной плеснули годы,
Давно угас ребячий пыл.
Но вот опять под эти своды
Я через много лет ступил.
Струилось солнце с прежней лаской,
И, радуясь под стать юнцу,
Я шел по улице Крестьянской,
К ее торговому концу.
* * *
Вдруг неприятно-резкий, долгий
Сигнал раздался в тишине.
И человек из чёрной “Волги”
Неспешно подошел ко мне.
– От встреча! Словно сон вчерашний...
Никак, смотрю, спешит сосед...
А ну вглядись-ка!..
– Минин-младший?!
– От то-то же! Признал, мой свет.
Поди, к родителям приехал?
– Да вот... –
Начальственный свой вид
Он чуть смягчил кивком и смехом:
– Всё верно. Родина – магнит.
А старики-то где?
— Да там же,
В полуподвале...
— Ну, мой свет!
По сводкам и отчетам нашим,
Подвалов никаких уж нет.
Не шутишь?..
М-да... видать, оплошка.
Проверю... Словом, в гости жди.
Отец-то всё, поди, с рыбёшкой?
Чтоб встретил пирогом, гляди!
* * *
Он уточнил, в каком мы доме,
И улыбнулся:
– Мне не в труд.
Ведь я, мой свет, теперь в горкоме.
Пусть на приём ко мне придут. –
И, хлопнув дверцей “Волги” строго,
Да так, что птиц спугнул с ветвей,
Он покатил – своей дорогой,
А я пешком пошел – своей.
* * *
Но грустью, видно, не напрасной
Сознанье полнилось моё.
Я шел по улице Крестьянской
И понял вдруг, что нет её.
На угол дома по привычке
Взглянул и замер перед ним:
Висела новая табличка
С названьем броским, но чужим.
Понятно, обновляться надо,
Но чтобы так вот, как в бою...
Чтобы проспектом Космонавтов
Назвали улицу мою...
* * *
Я и базара не приметил.
Там, где торговые ряды
Стояли раньше, пыльный ветер
Былые заметал следы.
Лишь бабке с рухлядью житейской
Возле стола, что полусгнил,
Мужчина в форме милицейской
О чем-то строго говорил.
Я подошел к ним.
– ...Беспорядки!
Давай-ка без скандала, мать,
Быстрее собирай монатки
И дуй до дома – отдыхать...
– Кому ж я тут мешаю, душка?
– Да я ж сказал тебе: нельзя! —
И поплелась домой старушка,
Товар свой ветхий унося.
* * *
Как в старину столы сдвигая,
Народ шумел, народ шутил:
– Смотри-ка, встреча-то какая!
Небось, дорогу к нам забыл? –
Я без обиды улыбался:
Миграционный, мол, процесс,
И мой ответ не затерялся,
Застольный вызвав интерес.
За пирогом и рюмкой водки
Шел старый спор:
– Так правда ж тут!
Считай, все наши одногодки
В окрестных городах живут...
– А что? – деревне волю дали?!
Дворцы? Машины экстра-класс?
– Машины! – как в село гоняли
Из городов, так и сейчас...
– Куда ни кинь – кругом оплошка.
И тут, как, право, ни суди,
Но кот наплакал тех, кто с сошкой,
А тех, кто с ложкой, – пруд пруди...
* * *
Подвел итоги дядя Гоша,
Кивнул на наш нехитрый стол:
– С едой и вправду стало плоше,
Какой бы там процесс ни шел...
От водки выпитой румяный,
Сказал мне сквозь табачный дым:
– Пошли-ка на крыльцо, племянник,
На злобу дня поговорим.
* * *
Из горницы мы вышли в сени,
В обнимку сели на порог.
Завечеревший день осенний
В дожде до ниточки промок.
К ненастью лужи пузырили,
Запрудив улицу и двор.
Мы помолчали, закурили,
И дядя начал разговор.
* * *
– Такое вот, племяш, смещенье.
Живём, считай, в большом селе,
А как дойдёт до угощенья,
Одна картошка на столе...
Вот Лёна. Жил не без излишка,
Когда служил кладовщиком.
Пошёл на пенсию братишка,
Опять с картошкой стал знаком.
Но суть не в этом... Ты – в газете.
Поди, в верхах кто кум, кто сват.
Из-за чего нехватки эти?
Кто в этом деле виноват?
* * *
Под сыпкий дождик монотонный,
Под вспышки влажных сигарет
Я говорил про оборонный
И наш прожиточный бюджет.
Как мог, я объяснить пытался
И про учёт, и про контроль;
Госплан, мол, крупно просчитался,
И вот теперь понять изволь...
* * *
– Всё так. А мне сдаётся: вроде,
Не в этом всё же корень зла.
Забыли власти о народе,
Вот и расклеились дела...
Он помолчал.
– Так кто ж любезно
Мне явит правду до конца?
Ведь, говорят, – она полезна,
Пусть даже –
тяжелей свинца...
* * *
К ненастью лужи пузырили,
Запрудив улицу и двор.
Мы сигареты докурили
И загасили разговор.
Я слушал пенный шум кювета,
Пригнувшись, словно под виной.
И дядя Гоша понял это.
– Пошли-ка дёрнем по одной...
* * *
А между тем, всего застолья
Привлёк вниманье мой отец.
Посыпав срез толчёной солью,
Он ел хрустящий огурец.
– Да что, давно твержу я Гоше:
Мол, не валял бы дурака.
При доме огород хороший,
Водопровод, – считай, река...
Бери! – я дам тебе рассады,
Сади ее да поливай,
А он одно своё: не надо,
Ему вино лишь подавай...
* * *
Но взял гармошку дядя Гоша,
Лады озвучил под слова:
— Меняй пластинку!
Так негоже.
Востри подошвы, родова!
И сквозь мотив гармошки венской
Вновь зазвенел рефрен хмельной:
– А ну давай, коль деревенский!
– А ну давай, коль городской!..
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
* * *
А здесь всё так же, как когда-то,
Как будто я не уезжал.
Всё тот же грустный свет заката
Неярко стены освещал;
Кровать железную с периной
В холодном северном углу;
И на стене ковер старинный,
И коврик круглый на полу;
И тюль узорчатый у входа,
И лак клеёнки на столе;
И в толстых рамках над комодом
Четыре карточки в стекле.
* * *
И только новый телевизор
Всей броской сущностью своей
Стоял на тумбочке как вызов
Свидетелям минувших дней.
Да вот сестра — совсем невеста...
И грустно жалуется мать:
— Танюха тоже рвется с места,
В Москву поедет поступать...
* * *
Как радостно в душе!
Как тяжко!
Но свято эту боль терплю.
Душистый чай из давней чашки
В кругу семьи неспешно пью.
– Так сходим к Минину-меньшому?
Квартиру все же обещал... –
Отец по случаю такому
Нахмурил брови, помолчал.
– Не стоит. Если разобраться,
Здесь со старухой доживём.
Не надо, сынка, унижаться.
Уж больно муторно потом... –
Вздохнув, отец махнул рукою,
Опережая мой совет:
— Ты лучше мне скажи такое:
Домой-то тянет или нет?
– Да как не тянет...
– Тянет? Тот-то.
И я, бывает, не засну.
На третью соберусь охоту
Да в Минусу и загляну...
* * *
Он грусть свою сбивает смехом,
И чашка плещется в горсти.
– Ты не спеши обратно ехать,
На всю катушку погости.
Рыбалку на Муньках сварганим.
Хоть “Рыбнадзор” теперь и строг,
Да мы его опять обманем,
Возьмём маленько на пирог. –
И невдомёк за разговором
Отцу, что куплен уж билет
В обратный путь, и ехать скоро,
И сил – признаться в этом – нет.
* * *
В ту ночь мне снился сон забавный.
Как будто вспять мелькнула жизнь,
И мы своей ватагой славной
У водокачки собрались.
Столы сомкнули, и Аркашка,
Один из наших заводил,
По отпечатанной бумажке
С трибуны речь произносил:
— А ну, мальцы, кончайте каркать!
Крестьянская — она важней.
Другие все пойдут насмарку,
Поставь их только рядом с ней...
* * *
Но дед Андрей в минуту эту
Сердито встал из-за стола:
– А ведь на ней крестьян-то нету...
Хошь и Крестьянская она...
И вы, забывши о работе,
Исконной нашей, основной,
Недолго так-то наживёте,
Чтоб, как сегодня, — пир горой...
* * *
– А может, вправду, – молвил с болью
Отец, вмешавшись в разговор, –
Махнём рукою на застолье
Да в Минусу, в сосновый бор?
Перед деревней на опушке
Найдём местечко, где присесть,
Посмотрим молча на избушки
И жизнь припомним,
всю, как есть...
* * *
Вдруг в черной легковой машине,
С портфелем черным, словно ночь,
Остановился младший Минин:
– О чем дебаты? Чем помочь?
– Да вот, –
в сердцах сказал Аркашка, –
Крестьянская — она важней,
А этот вздорный старикашка
Такое каркает о ней...
– Крестьянская? С чего вы взяли? –
Из “эмки” слышится в ответ. –
Проспектом мы ее назвали,
Крестьянской уж в помине нет.
* * *
– Да как же так?! – гудит застолье,
Берёт начальство в оборот. –
А вы спросили нашу волю?
Опять забыли про народ?..
* * *
И мы бежим за “эмкой” чёрной,
И из кармана моего
Скользит билет, и я проворно
Хватаю в воздухе его.
“Проспект, – читаю, – Космонавтов”.
Проспект? При чем же тут проспект?
И звонкий гул аортных тактов,
И никакого смысла нет.
* * *
И в это время дядя Гоша
Гармонь разводит под слова:
— Меняй пластинку! Так негоже.
Нас вновь надули, родова!..
* * *
Я просыпаюсь как в тумане.
На стуле около меня
Висит пиджак.
Билет в кармане.
Еще гостить
четыре дня...
ЭПИЛОГ
* * *
Мы вместе вышли за ворота,
Отец и мать, сестра и я.
Свою резную позолоту
Уже теряли тополя.
И молчаливо, дом за домом
(Подумать, сохранились все!),
Тянулась улица знакомо
К предместным далям, к Минусе.
Она Крестьянской оставалась,
Ей званье новое не шло.
И сердце дрогнуло и сжалось,
И всё разжаться не могло.
* * *
Так что же встал ты, как споткнулся,
Крестьянской бывший гражданин?
Я отдышался. Обернулся.
– Ну ладно. Дальше я один...
Отец растерян, суетится,
Полез за мелочью: – Давай,
Бери, в дороге пригодится.
А если с нами что случится,
Уж ты не мешкай, приезжай...
Мать смотрит молча.
Взгляд скорбящий.
Сестра строга не по летам:
– И не ленись, пиши почаще,
А то молчишь годами там...
Порвать билет бы этот, что ли,
Ведь вот она – моя земля...
Но вновь ни силы нет, ни воли.
Там и работа, и семья...
Да и сбежишь ли в жизнь былую?
Она прошла, простыл и след...
Я обнимаю всех, целую.
Иду. Рукой машу в ответ.
Вот так. И не сгибаться. Прямо.
Унять биение в виске.
Не видеть, как слеза у мамы
Блестит в морщинках на щеке...
1982-2005 г
г.Екатеринбург.
