Грузинская центурия
Жил-был художник один...
А.Вознесенкий
"В любви, как и в природе, есть подвох,
но радовать она не перестанет! -
так говорил художник Пиросмани
в погожий день военному Тифлису -
Я от любви чуть было не подох,
крича во сне безумное "ты близко!",
крича "она - виновница несчастий!",
но с тем - обожествлял её подол
и рвал свои признания на части.
Я Фаустом расхаживал, Тифлис,
ища заветной встречи с Маргаритой.
И солнце перезревшим мандарином
терзало очи демона, что громко
взывал меня - продаться. Средь теплиц
я чувствовал, что время точит гору.
Не камень, нет! Как Грузия огромна,
когда ты здесь вне времени. Всех лиц,
запойно помышляющих о громе
мне в рамки математики не вжать.
Тифлис, ты - мой сородич и обидчик.
Хоть ты имеешь тысячи обличий,
ты разен в постоянстве. Город-память.
Ты помнишь, как меня любовный жар
испепелял, а ты гнусавил: "Парень,
ты разорён и тщетен ряд превенций.
В тебя уже нацелил сотни жал
любовный рой запальчивых предместий"?
Ты помнишь, мой доверчивый собрат,
как городом неслись большие арбы?
И коль, есть ад, то это - было адом,
трагическим размахом иль безумством!
Смешные дети силились собрать
цветы, что пали. Город, обязуйся
хранить тот день, как сны и обелиски!
Родной Тифлис - прозорливый Сократ, -
ты крикнул: "Пиросмани, обернись-ка!" -
и я увидел Францию! Она
предстала вдруг изысканной и страстной.
Танцовщица, повенчанная с танцем,
хранила блики Франции в зрачках и
звала меня. У пыльного окна,
я понял: это чувство не зачахнет -
пройди, хоть сто веков, хоть четверть века.
В её глазах, я вычитал: он наш!
Надрыв в душе простого человека
был так велик, что я утратил речь.
Мне прошептали: "Это - Маргарита..."
Пропал пожар? Нет, Господи, горит он
до сей поры, не меньше, чем в тот вечер.
Тифлис, родимый, сжалься! Много рек
пустились вспять, но ты - дурной советчик
в вопросах утешения и страсти.
Не страшно разлагаться и стареть,
куда страшнее чувствовать: ты старый!
Ты помнишь разносортную сирень
на арбах, что неслись легко, но споро?
Дул сильный ветер. Большего напора
не знал твой стан в последние полгода.
Я призывал извозчиков стеречь
бесценный груз, но дерзкая погода
глотала цвет акации и маки.
Я задыхался. Пятился к стене,
шепча на все потери: мать их... Мать их...
И ты, Тифлис, стыдясь не наготы,
а мной ввезённых запахов и красок
ругался и свирепствовал, но крался
к цветам, чей счёт стремился к сотне тысяч.
Все города наивны, но горды.
Все города вздымаются и тычут
в своих безумцев ве'трами: "Лови их!"
Я умолял: "О, небо, дай воды!"
Я умолял, но ничего не видел.
Тифлис, ты страшно пьян, но очень тих.
Ты помнишь, как назойливый поклонник
похитил Ма..? Мы родственны по крови,
но очень разнородны в постоянстве.
Любовный ангел хочет запретить
любить ее, но, к слову, пристреляться
не в силах из-за бешеного ветра.
Я нахожусь на финише пути,
и у меня осталась только вера
в тяжелый труд, в картины, что теперь
имеют хоть неважную, но ценность.
В последний год, я всячески нацелен
придать своим работам свежесть мысли.
Кругом война. Так стоит ли терпеть
пустые дни, замешивая в миске
золу воспоминаний? Стоит. Стоит!
Но как обидно, в сахарной толпе
быть горстью никому не нужной соли.
И пусть я умираю, как "Никто",
но я прошёл дорогой Одиссея.
Я знал Тифлис, кричащий: "Он лысеет!"
Я знал Тифлис, держащий время в рамках.
Сегодня ты, Тифлис, кричишь: "Нико',
ведь есть же у тебя простая радость -
покуда жив, покуда март горит и
терзает снег - тихонько у икон,
звать собственную душу - Маргаритой"."
