Сводные сёстры

{Фрагменты романа «Сивилла. Сказание о Летучем Голландце}

 

АНТИГУА

…Это было узкое вытянутое помещение. Похоже, часть камбуза, невесть для чего отделённая дощатой перегородкой. Волна спёртой, слежавшейся духоты была до отвращения плотной и почти физически ощутимой. Капитан невольно остановился, сгущённый запах затхлости, плесени, человеческой скверны был непереносим. Неудержимо захотелось вернуться на палубу, набрать побольше ветра в лёгкие. Под ногами ржаво громыхнуло опрокинутое ведро … Кривясь от отвращения, он сорвал кусок парусины, занавешивавшей грубо, наспех прорубленное оконце, густо заклубилась пыль в щербатом столбике света. Стало, однако, светлее и, как будто, даже легче дышать

 

— Эй, тут есть кто-нибудь? —негромко спросил он, с всё ещё трудом преодолевая желание опрометью выскочить отсюда вон.

 

Ответом было молчание. Затем — странный звук, похожий не то на долгий монотонный стон, не то на судорожное мычание глухонемого. В дальнем, самом тёмном углу некая бесформенная во мраке масса, которую он принял поначалу просто за груду промасленной ветоши, вдруг шевельнулась и издала тот самый протяжный зудящий звук…

 

***

…Девушка сидела обхватив руками колени, немного раскачиваясь из стороны в сторону, то глядя в пол, то вскидывая на него глаза, в которых лишь ужас и ненависть. Одета в короткую блузу и длинную свободную юбку. Так одевались состоятельные креолки в испанских колониях. У блузы почти оторван рукав, а у кожаного пояса — пряжка.

 

— Я — капитан голландского флота, — произнёс он. — Моя фамилия ван Стратен. Я не сделаю вам ничего дурного.

 

Ответа не последовало. Всё тот же бессмысленный, напевный полустон. Капитан, спохватившись, повторил то же по-английски.

 

— Вы англичанка?

 

Тихий, сдавленный вой на какое-то время стих.

 

— Вас зовут… Элинор Остин?

 

В ответ тонкий горестный, щенячий всхлип и затем вновь долгий, прерывистый вой, и невыносимо было его слышать.

 

— Мисс Остин, — заговорил он, взволнованным, срывающимся полушёпотом, — прошу вас выслушать меня и поверить на слово. Я не причиню вам зла. Я не знаю, что вам пришлось перенести. Но, прошу понять и поверить: те, кто причинил вам страдания, получили своё, вы их больше не увидите никогда… И… давайте выйдем на палубу

 

Капитан уверенно шагнул было к ней, но тут произошло нежданное — девушка взвилась, издала яростный, горловой клёкот и что-то швырнула ему в лицо. Капитан едва успел отстраниться, большая деревянная плошка угодила в дверной косяк и раскололась надвое.

 

Капитан не успел прийти в себя, как в дверь снаружи кто-то трижды постучал. Девушка вновь закрыла руками голову и зашлась в отчаянном, уже осипшем вое. Капитан отпрянул и, знаком приказав девушке молчать, вытащил из кожаного чехла итальянский четырёхгранный стилет. Дверь распахнулась.

 

— Э, да тут шумно? — Тёмный силуэт человека в треуголке стоял, слегка покачиваясь у порога. — Командор, я вас не вижу, чёрт побери!

 

— Эрмоса, ты! — капитан рассмеялся. — И опять пьян. Я же приказал…

 

— Так оно и было, командор. Точь-в-точь так и было. Но! Тут, на этом чёртовом «Трапезунде» матрос Кристианс случайно нашёл целую бочку барбадосского рома! …Но! Мы не о том говорим. Там, — он кивнул вглубь помещения, — та, о которой шла речь?

 

— Похоже, что так.

 

— И разговор не клеится.

 

— Она мне не доверяет! Она вообще, похоже, никому не доверяет.

 

— Не доверяет! О чём ты говоришь, командор! Какое, к чёртовой матери, доверие? О каком доверии можно говорить с человеком, который вышел из ада? Для неё сейчас любой мужчина — воплощение сатаны. Запутанные проблемы решаются простыми вещами… Эй, мисс, как вас там! Простите мой английский, но другого нет. Итак, мисс, сдаётся мне, вам очень хочется пить. Просто пить. Но! Вы стесняетесь об этом попросить. Не так ли?

 

Девушка тотчас смолкла, шумно сглотнула и широко раскрыла рот.

 

— Ну да. Вижу, что так. И вопрос решается — проще простого. Сейчас мы все вместе выйдем из этого душноватого помещения. Заметьте, мне совершенно не нужно, чтоб вы мне доверяли, мисс Остин. Доверие эфемерно, а кружка холодной воды материальна. Вы сможете выйти сами?

 

Девушка вместо ответа вскинула левую руку, она была натуго перетянута у локтя грубой смоляною верёвкой, привязанной к криво вбитой в стену скобе.

 

— Ну, это тоже легко решаемо. Командор, не одолжите ваш стилет?..

 

…Когда ей подали кружку, до краёв наполненную водой, она, пятясь, отошла к борту, словно боясь, что её отнимут. И пить начала не сразу, долго глядела на воду, желая убедиться в её реальности. Пила поначалу медленно, то и дело отводя кружку в сторону, зачарованно любуясь водой. Затем — жадными, шумными глотками. Допив до половины, она отошла от борта и, осторожно приблизившись, подала кружку капитану.

 

— Но… Благодарю, мисс, я не…

 

— Возьми кружку, командор, и пей, — прошипел сквозь зубы штурман. — Ты ведь хотел доверия? Так вот оно тебе, доверие. Плещется в кружке. Кстати, обрати внимание: кружку она протянула тебе, а не мне.

 

Капитан неловко взял в руки кружку, поклонился и сделал несколько нарочито шумных глотков. Хотел было вернуть кружку девушке, но та отрицательно покачало головой и кивнула в сторону штурмана. И в это мгновение едва уловимая тень улыбки легла на её лицо. Только мгновение…

 

***

— Элинор, теперь слушай меня внимательно, — начал капитан, когда девушка наконец утолила жажду. — Ты ведь понимаешь меня?

 

Девушка некоторое время молчала, переводя дыхание и вытирая залитый водой подбородок, затем осторожно кивнула.

 

— Ты ведь понимаешь, что здесь тебе оставаться нельзя?

 

После долгой паузы девушка кивнула вновь, глянув затем на покачивающийся на фор-стеньге силуэт висельника.

 

— Ну да. Хотя он-то тебе вреда уже не принесёт. Но есть много другого на свете, девочка. Поэтому, Элинор: мы сейчас сядем в шлюпку и переберёмся на наше судно. Вон оно, посмотри, стоит на якоре.

 

Капитан ткнул пальцем в сторону кормы, однако девушка даже не повернула головы и лишь смотрела него с тревожным вниманием.

 

— Там тебя никто не обидит. Мы снимаемся с якоря и уже через три-четыре часа будем на Антигуа, — капитан широко улыбнулся. — И ты вернёшься домой, в Сент-Джонс. И всё для тебя закончится. Понимаешь?

 

Он торжественно взмахнул рукой, будто волшебник, совершивший чудо. Однако реакция девушки была поразительной: она вдруг, разом изменившись в лице, негромко, но отчаянно взвыла, обхватила голову руками и в ужасе затрясла головой.

 

— Погоди, — опешил капитан, — ты не поняла. — Мы идём туда, где твой дом. Там отец. И мама. И сестрёнка. Скоро их увидишь.

 

Услышав последние слова, девушка, казалось, пришла в полное неистовство. Взмыла в мановение ока на перила борта, вцепилась пальцами в леерный канат и вновь яростно затрясла головой.

 

— Элинор, постой! – закричал капитан теряя самообладание. — Ты опять не поняла! Дело в том…

 

— Да всё она поняла, чёрт побери! — зарычал Эрмоса. — В том-то и дело. Эй, мисс Элинор! Давайте спокойно. Вы не хотите возвращаться домой? Это нормально. Вы, ежели не хотите, можете не сходить на. берег. Никто не станет неволить Хорошо?

 

Элинор медленно кивнула. Затем ткнула себя обеими руками в грудь и тотчас плотно зажала ладонями рот.

 

— А! Я понял, мисс! Мы не должны ничего говорить о вас. Так? А мы так и поступим! А теперь сойдите, пожалуйста с перил. Ветер усиливается, качка на море. Я уже не говорю об акулах…

 

Девушка нахмурилась, качнула было головой, однако затем, глянув вниз за борт, осторожно, не сводя с них внимательного и беспокойного взгляда, бессильно сползла на палубу. «Совсем истощена девчонка», — полушёпотом произнёс штурман…

 

САНТА-КРУС

… — Англичанка? — Старая Соледад — неторопливо раскурила тлеющим угольком погасшую в который раз трубку.

 

— Да, — ответил капитан, — англичанка с Антигуа, — вышло так, что…

 

Соледад нахмурилась и вздела вверх ладонь, что означало — помолчи.

 

— Поди сюда, детка, произнесла она трескучим, сипловатым голосом, отложив трубку в сторону, — иди, не бойся. Меня бояться нет резона, да и как теперь бояться? Нечем: страхи-то все твои у меня, вот они где, страхи твои, все ко мне перебежали, вот они, в этой руке, — она сначала растопырила ладонь и тотчас быстро сжала в кулак, — раз! и нету их, страхов. Страх колючий, страх тягучий не вертись веретеном. Злая память, словно туча, прочь лети кружным путём… Ни гнезда тебе, ни крова, ни яйца и ни птенца, убирайся в мрак свинцовый на корабль мертвеца… Зыбким вдохом невесомым пусть останется в тебе, лунным отблеском ведома, будь послушна ворожбе…

 

И вспоминать ты их будешь, страхи твои, только один раз в году, в сентябре двенадцатого дня, в этот день до утра спать не ложись, покудова луна не скроется. Делай, что вздумается, что душа попросит, но спать не ложись… Теперь скажи, как звать тебя, дитя моё.

 

— Её зовут Эли… — начал было капитан, но Соледад сердито сверкнула глазами, властно взметнула ладонь, и он замолк.

 

— Ну так как, детка? Никого не слушай, только меня слушай. Не торопись отвечать. Может быть, тебе не хочется вспоминать. Это бывает, у меня бывало.

 

— Мама, она не говорит по-испански, — робко начала было Каталина, — она вообще не говорит. То есть…

 

— Что значит, «вообще не говорит», чёрт побери! — вдруг вышла из себя Соледад. — Как это не говорит! Дерево не говорит, камень не говорит, да. Человек говорит! Человек всегда говорит. Как может человек не говорить, ежели Господь одарил его речью?.. Итак, слушаю тебя, деточка.

 

— Э-и-и-о! — выдула она наконец из себя протяжным дискантом, прижав ладони к ключицам, словно силясь выжать из себя так трудно дающиеся ей звуки. — Э-э-и-и-о- р-р!

 

— Ну вот и всё, девочка! – облегчённо рассмеялась Соледад. — Только пожалуйста, назови имя ещё раз. И погромче, я к старости глуховата стала. Ну?

 

Девушка вновь стиснула ключицы и, шумно набрав воздуха, произнесла громко и отчётливо — «Элинор».

 

— Вот слышу теперь. Элинор. Леонора по-нашему. Так?

 

— My name is Eleanor , — громко и отчётливо произнесла девушка и обвела всех сияющим взглядом.

 

Она вдруг осеклась, замолчала и вновь сникла.

 

— Славное какое имя. Можно я буду звать тебя Эле? Так звали мою давнюю подругу. А ещё — Очу. Так звала её мама. Мы с ней играли в камушки.

 

— Я говорить по-испански. Немного. Понимать, — сказала вдруг Элинор, не сводя с Соледад сияющего взгляда. – Моя nurse была mulatto из Сан-Доминго. Анхела. Её такое имя. Много говорила сказки. И очень много пела песня. «Ay sol, solecito, caliéntame un poquito? » — вдруг запела она тихонько, чуть пританцовывая. [Ай солнце, солнышко, Погрей меня немножечко (исп.)]

 

— Храни тебя Господь, солнышко моё, — вдруг расплакалась Каталина и прижала девушку к себе.

 

— Погоди, Каталина, —. Соледад легонько отстранила дочь. — Ей не слёзки твои нужны. Девчонка устала, будет с неё пока. Поспать надо ей, вот что. Пойдём со мной, kiddy, я тебя уложу. А наговориться мы всегда успеем, правда? И песенки попоём. Я их много знаю, песенок…

 

АНТИГУА

Губернатор Антигуа и Барбуды Хьюго Реджинальд Остин знал цену случаю. Так же, как его отец Арчибальд. Оба они чётко знали: человека, вышедшего, как говорится, из грязи в князи, миссис Грязь в любой момент может затребовать к себе обратно.

 

Став на склоне лет губернатором островов, папаша Арчи, конечно, ясно понимал, что сие есть безусловный и случайный пик его карьеры и помышлять отныне следует не о её продолжении, а, единственно, о её упрочении.

 

В том, какие чудеса с людьми может творить смутное время, он смог убедиться памятным августовским утром 1650 года, когда был вызван резиденцию грозного лорда-протектора Оливера Кромвеля.

 

Кромвель сдержанно выразил благодарность отцу героя (батарея, в которой служил юный Клиффорд Остин, приняла на себя и отразила удар конницы роялистов, что и решило исход баталии), и без обиняков спросил, чем он мог бы отблагодарить безутешного отца. Мистер Остин с неожиданной для самого себя внятностью и напористостью заявил, что готов служить Республике и Парламенту на… Ямайке. Кромвель усмехнулся, однако тотчас обмакнул перо в чернильницу и написал короткое письмо новоиспечённому и покудова не убывшему на место генерал-губернатору Ямайки, с указанием определить должным образом верного слугу Парламента, отца павшего героя, и прочее…

 

Губернатора мистер Остин сперва удивил, а затем утомил своей говорливостью, косноязычием и бестолковой суетливостью, и он поспешил отделаться от него, услав на острова Антигуа, резонно полагая, что сэр Оливер давно уже забыл как героя-артиллериста, так и его неугомонного папашу.

 

***

 

Младший сын мистера Арчи, Хьюго, был сперва, в трёхлетнем возрасте, наскоро перекрещён в Оливера, в честь триумфоносного благодетеля, затем же, полтора десятка лет спустя, выкрещен обратно, в Хьюго: благодетель, лорд-протектор Кромвель к тому времени помер от малярии, в стране начались сумятица и бардак, дело пошло к Реставрации, слово «парламент» стало почти бранным. Фавориты и ставленники диктатора спешно уходили в тень, распродавали поместья и фактории, бежали в колонии. Губернатора Ямайки Найджела Адамса хватил удар, от которого он едва оправился. Хьюго удалось уговорить его перебраться вместе с семьёю во имя безопасности с Ямайки на Антигуа. Восемнадцатилетний Хьюго, почуяв мясистым носом сквознячок перемен, убедил папашу Арчи, тоже изрядно перепуганного, уйти с миром на покой. И тут же уговорил, наобещав невесть что, впадающего в детство генерал-губернатора Ямайки назначить его преемником своего папаши. Хьюго умел добиваться своего. Отсутствующий у него дар красноречия он с лихвою компенсировал лошадиным нахрапом, неотвязностью, умением сочетать грубую лесть и скрытые угрозы.

 

Вскоре он без особого труда соблазнил тридцатипятилетнюю содержанку бывшего генерал-губернатора мадам Элоиз Лефевр. Самого же мистера Адамса спровадил с глаз долой на Барбуду, где тот с удовольствием предавался ловле бабочек, кормлению ягуара в клетке и чтению скабрёзных книжек. Десятилетнюю Элинор, дочь мадам Элоиз от неведомо какого брака, мистер Хьюго удочерил, но проявил к ней такую нежную заботу, что папаша Арчи на людях пригрозил запороть его плетью, ежели он пальцем к ней прикоснётся. Хьюго знал отцовский норов и счёл за благо отступиться. Благо мадам Элоиз вскоре преподнесла ему вторую дочку, наречённою Ванессой…

 

ВАНЕССА

 

Ванесса Остин была одной из тех немногих, кто знал доподлинно всю историю того давнего похищения Элинор. Более того, по сути, именно она навела губернатора на эту простую мысль…

 

Внешне она походила на мать, пышную, смуглую брюнетку, однако ни на йоту не унаследовала её суматошный, импульсивный нрав, говорливость и безалаберность.

 

В тринадцать лет Ванесса вдруг попросила отца взять её с собой в поездку на Барбуду. Поездки эти мистер Остин совершал с непонятной регулярностью, четыре раза в год. Говорил вскользь, что встречается с вождями маронов [Мароны — потомки беглых чернокожих рабов, смешавшихся с индейцами.] дабы отвратить возможность очередной смуты. Мать слёзно увещевала дочь не ездить в те «тёмные, окаянные места», но Ванесса лишь молчала и холодно улыбалась в ответ. Она с раннего детства не ставила мать ни в грош, всецело признавая лишь авторитет отца.

 

И с той поры Ванесса не пропустила ни единой поездки. Стала ещё более замкнутой, перестала ходить в церковь, а во время благодарственной молитвы перед едой демонстративно и шумно пила воду прямо из горлышка кувшина, открыто передразнивала истово верующую мать.

 

Однажды к удивлению домашних привезла с собой с Барбуды продолговатый мешочек из грубой засаленной холстины. Как-то горничная, пожилая ирландка Мэйгдлин, прибираясь в её комнате, обнаружила на туалетном столике большую, футов пять длиною, кость, видимо, часть позвоночника чёрного каймана, вдобавок, крайне дурно пахнущую. Без всякой задней мысли она, брезгливо морщась, вынесла её вместе с мешком, да и выбросила в выгребную яму. Когда Ванесса обнаружила пропажу, она впала сначала в безотчётный ужас, затем, уяснив где оказались её реликвии, пришла в полное исступление. Сперва до крови отхлестала пожилую женщину плетью, погнала её к выгребной яме, заставили отыскать, отмыть, после чего вновь подтащила к яме и визжа от остервенения несколько раз окунула обезумевшую от ужаса женщину головой в помойную жижу. Бог весть, чем бы всё это закончилось, если б не Элинор. Она буквально волоком оттащила истошно кричащую, царапающуюся сестру. Подоспевшая мать сперва окатила её холодною водой, затем отвела в комнату вместе с заветной реликвией.

 

Через час с небольшим Ванесса спустилась к обеду. Спокойная, бесстрастная, будто ничего и не произошло.

 

***

 

{“Папа, ты ведь говорил, что если Элинор, не приведи Бог, умрёт, то, все дедушкины денежки отойдут какому-то сраному монастырю ”.

 

“Не говори так, Ванесса, это грех!”

 

“Плевать. А если Элинор (не приведи Бог) захворает, тогда что?”

 

“Что-что! Как захворает, так и оклемается, — мистер Остин раздражённо пыхнул трубкой. — А ежели помрёт, то всё будет опять же, как сказано в завещании. Неужто непонятно.

 

«Понятно, понятно. А вот если она, к примеру, заболеет вот так»?

 

Ванесса высунула язык, присвистнула и покрутила пальцем у виска.

 

«Элинор? А с чего бы это должно случиться? Уж чего, чего, а здравомыслия у неё на двоих хватит»,

 

«Сейчас — да. А если… — Ванесса вдруг мечтательно улыбнулась. — Помнишь ты рассказывал про старую Нтанду. Там, на Барбуде? Полусумасшедшую ведьмачку. Говорил, что она может легко сделать так, что человек вовсе тронется умом Так вот, после того, как Элинор погостит полдня у Нтанды, ты повезёшь её в Англию. Элинор становится наследницей. Ну а ты — добрым опекуном и распорядителем. А потом…

 

«Ты сейчас говоришь о своей сестре?»

 

«Я сейчас говорю о человеке, благодаря которому мы можем остаться на бобах, а дедушкины миллионы достанутся не его родному сыну или родной внучке, а приблудной девке, а мы с тобой будем жить на её подачки, или вообще пойдём по миру, вот о ком я сейчас говорю».

 

Мистер Остин засопел и потянулся за огнивом, дабы разжечь погасшую трубку, долгим взглядом оглядел дочь.

 

«Не знал, что ты такая».

 

«Я твоя дочь, папа. Родная. В отличие от Элинор».

 

«М-да… Ладно, хорошо. Положим. Как ты себе это представляешь? Элинор никогда в жизни не поедет на Барбуду к маронам. Её просто мать не отпустит. Она их боится, как чертей.

 

«Верно. Но она может отправится туда не с нами. С кем? Вот к тебе приходит человек по имени Бен Тейлор. Да?

 

«Ну да, приходит, нахмурился мистер Остин. — Что с того?»

 

«С того, что он человек от флибустьера Трёхпалого. Я недавно слышала ваш разговор. Подслушивать нехорошо, но я плохая девочка. Элинор обожает морские прогулки. А у мамы — морская болезнь, и она её никогда не сопровождает. Море это единственное место, где она без мамочки. Пусть девочка поплавает с флибустьерами. Они, наверное, парни горячие, а? Главное, чтобы не убили…Подумай, папа. Доброй ночи…»}

 

ДУВР

 

Бывший губернатор Антигуа и Барбуды Хьюго Реджинальд Остин с пятнадцатилетней дочерью Ванессой, воротился в Англию весной 1707 года. Месяца через полтора после того, как на Ямайке был повешен флибустьер Сарагоса. Что-то, видать, всплыло такое на том коротком судилище, что много голов полетело. Указом генерал-губернатора Ямайки мистер Остин был лишён всех званий и прав, взят под стражу, правда, поначалу в собственном доме.

 

От горя, страха и унижения супруга его, мадам Элоиз слегла. Муж определил её в приют Святого Януария, где она тихо и безрадостно угасла.

 

От узилища или каторги бывшего губернатора уберегло поспешное возвращение в родные места. Впрочем, для того, чтобы оно совершилось, мистеру Остину пришлось расстаться со всем своим нажитым за многие годы.

 

Семь золотых соверенов — вот всё, что было милостиво оставлено от былого изобилия и роскоши. Их вполне хватило, однако, чтобы благополучно пересечь Атлантику, добраться до берегов Англии и далее, от Портсмута до Дувра на пароконном дилижансе.

 

Врата отчего дома им открыла краснощёкая привратница, которая выслушала высокопарную речь мистера Остина о родимом доме, о возлюбленной дочке и, не дослушав, велела им обождать здеся, покудова она не доложится, как положено, госпоже. Ждать, однако, долго не пришлось. Вернувшись, привратница сообщила, что госпожа Элинор распорядилась препроводить обоих во флигель, куда будет подан ужин и доставлено бельё. Сама она выйти не может по причине, которая мистеру Остину известна. Мистер Остин поначалу осерчал, затем, однако, успокоился и потребовал себе виргинского табаку и к ужину бутылку бренди, что было исполнено.

 

Наутро мистер Остин отправился было нанести наконец визит дочери, однако у двери флигеля его уже ждала та же привратница, которая, не дав ему рта раскрыть, сообщила, что мисс Элинор его принять не может, но ежели, что надобно, то обращаться велено к ней, её привратнице …

 

Мистер Остин тому очень удивился и опять же осерчал. Хотел отпихнуть привратницу в сторону да и пройти, но тотчас наткнулся на как из-под земли выросшего управляющего с телосложением сержанта гвардии Его величества. Он, пропустив мимо ушей брань, передал мистеру Остину небольшой свиток.

 

Прочтя его, мистер Остин пришёл в полное неистовство. Однако управляющий тотчас шёпотом добавил: «госпожа ещё велели сказать, что, мол, ежели господина Остина и его дочь не устраивают изложенные условия, они вольны в любой момент покинуть этот дом и устроить свою жизнь по собственному разумению».

 

***

 

Мистер Хьюго Остин прожил в доме приёмной дочери год с небольшим. Поначалу вёл себя вызывающе: по утрам громко стуча тростью, прогуливался по дворику, отдавал распоряжения слугам, пропускаемые, впрочем мимо ушей. Под окнами падчерицы, потрясая Библией, громогласно цитировал Исайю и Иеремию — о благодарности, о почитании родителей, пытался даже предать её проклятию, но был остановлен рано повзрослевшей младшей дочерью Ванессой.

 

Однажды, дождливым вечером, возвратясь с прогулки по саду он поскользнулся на крыльце, сильно ушиб колено и вывихнул лодыжку. С той поры слёг, и уже не поднимался, даже, когда нога благополучно зажила. Умер от апоплексии, от безмерного изобилия жирной пищи и горячительных напитков.

 

Перед смертью вызвал к себе приходского священника, коему исповедался. После чего священника отослал прочь, призвал дочь и падчерицу. Завидев Элинор, мистер Остин сперва остолбенел, не зная, что и сказать, затем прошептал нечто благостное с подобием улыбки. Трижды пытался перекрестить падчерицу, но всякий раз рука его падала на одеяло. Вероятно, это вывело его из себя, лицо вдруг чудовищно исказилось до неузнаваемости. Он приподнялся на локтях и, не сводя с падчерицы ненавидящих глаз, просипел что-то на каком-то непонятном свистящем, скрежещущем наречии. Услышав это, Ванесса вдруг громко расхохоталась, а Элинор, ничего не сказав в ответ, лишь побледнела и сцепила руки. Пришедшая вместе с нею Каталина тотчас прижала её к себе, словно стараясь огородить от злобных, каркающих проклятий. «Прощайте, мистер Остин», — сказала Элинор, склонила голову и пошла к выходу.

 

«Эй, сестрица, — неожиданно произнесла отсмеявшаяся наконец Ванесса, — а хочешь, я переведу тебе то, что сказал папенька? Не хочешь? А зря. Тебе бы понравилось. Но уж поверь, я постараюсь чтобы свершилось то, что он тебе пожелал. За всё надобно платить, милая сестрица…»

 

***

 

«Так ты меня хорошо поняла, Элли? — Ванесса догнала сестру, цепко стиснула запястье. — Задарма не даётся ничего. За всё плата своя».

 

«А я заплатила, На много лет вперёд. Уж ты-то знаешь.

 

«Знаю. А тебе что же, не понравилось?! — Ванесса громко расхохоталась, не сводя с побледневшей Элинор ненавидящего взгляда. — По-моему, они парни что надо, а? Особенно Трёхпалый!

 

«Ванесса, ты можешь жить в этом доме сколько тебе надо, — с трудом произнесла Элинор, придя в себя. — Пожелаешь уйти — удерживать не стану».

 

«Конечно, сестрица. Где ещё жить как не в доме, отца. В МОЁМ доме…»

 

«Она заплатила, — негромко произнесла Каталина, подойдя вплотную в Ванессе, глянув в упор в её насмешливо прищуренные глаза и крепко взяв за локоть. — Не приведи Бог никому так платить, как она платила. Только ж и ты помни, дрянь порченая, платить и тебе придётся. Думай об этом, всегда думай. У Господа свои весы и мера своя…»

 

«Уж не тебе ли меры господни, отмеривать, la perra española [Сучка испанская (исп.)]?» — лицо Ванессы зло скривилось, она рывком высвободила руку. И вышла, хлопнув дверью.

 

***

 

Мистер Остин был отпет в часовне Святого Эдмонда и погребён на окраине городского кладбища возле обрывистого берега реки Дуэ. Узкая, плоская плита серого гранита.

 

Hugo

Reginald

Austin.

He was only human.

[Он был всего лишь человек]

 

Вот и всё.

 

В последний путь бывшего губернатора провожала падчерица, часть прислуги, да сосед, с которым покойный порой пивал бренди и перекидывался в криббедж. Ванессы на погребении не было. Она с утра оделась и вышла из дому, не явилась и на поминальную трапезу. Воротилась лишь к полудню следующего дня. Разожгла камин во флигеле и сожгла там все отцовские вещи, в том числе Библию, псалтирь, а также свинцовую ампулку с частичкой мощей святого Дунстана. Всё свершила молча, сосредоточенно, без озлобления и азарта. После чего ушла прочь, оставив дверь во флигель распахнутой настежь.

 

Явилась через неделю неузнаваемая: почерневшая, исхудалая, с глубоко расцарапанным лицом, ввалившимися глазами, накоротко и кое-как остриженная. Её колотил судорожный озноб, но на сердобольное предложение прилечь во флигельке и перекусить, ответила презрительным ругательством и плевком, сказала, что ей срочно надобно видеть сестру.

 

— Пришла за деньгами? — спросила Элинор, нимало не удивившись приходу сестры и её обличию.

 

— Ну да. Ты удивлена?

 

— Ничуть. Сколько тебе нужно?

 

— Пока не решила. А сколько не жаль?

 

Элинор знаком велела ей сидеть на месте, вышла и вскоре вернулась с плотной пачкой пятидесятифунтовых банкнот.

 

— Этого довольно? — бросила пачку ей на колени.

 

— Ого! — Ванесса с тусклой улыбкой провела пальцем, как по карточной колоде. — Неплохо. Для начала…. Кстати. У тебя сохранились бабушкины драгоценности? Я хочу их видеть. Ты ведь не успела ещё их раздать нищим?

 

Элинор кивнула, вновь удалилась и вернулась с продолговатой шкатулкой из гималайского кедра с готической серебряной монограммой. Положила её на столик перед Ванессой.

 

— Ключ?! — Ванесса требовательно протянула руку.

 

Элинор с улыбкой приподняла ладонь. С мизинца на тонкой, как паутинка, щепочка свисал ключ. С кольцом в виде цифры «8», коротким стержнем и вытянутой, как штык, бородкой.

 

— Дай его сюда! — Ванесса вновь повелительно выставила руку и вдруг прикрикнула: Сюда, я сказала!

 

— Нэсси, — Элинор вновь невозмутимо улыбнулась, — если ты ещё раз повысишь на меня голос, тебя выставят за ворота. Соответствующие распоряжение уже отданы.

 

— Хорошо сестрица. Позволь, ключ, пожалуйста?

 

Элинор кивнула и кинула ей ключ. Ванесса неловко попыталась поймать, но тот упал ей на колени. Она тотчас схватила его и, торопясь, сунула в трясущейся рукой скважинку и откинула крышку шкатулки. «Ого!» — снова сказала она и восхищённо прицокнула. Затем, подмигнула Элинор и небрежно кинула шкатулку в холщовую сумку.

 

— Не против?

 

— Не против. Но теперь — пошла вон.

 

— Что ты сказала, сестрица? — Ванесса подалась вперёд и сложила ладонь трубочкой возле уха, будто ослышалась. — Я что- то недопоняла…

 

— Ты всё поняла. И ты мне не сестрица. Встала и пошла вон. И уж больше ты сюда не придёшь. Никогда.

 

— Вот это не тебе решать.

 

— Мне. На этот раз — мне. И я решила.

 

***

 

В родовой дом Ванесса не вернулась. Через неделю после ухода она была найдены задушенной и ограбленной близ опиокурильни «Мерри Феллоу», что возле Восточного причала. В убийстве был обвинён темнокожий бенгалец Виджи, сутенёр и карточный шулер. У него была найдена шкатулка с частью фамильных драгоценностей. После скорого суда он был повешен в Дуврской тюрьме. Драгоценности были возвращены Элинор, но та принять их отказалась, сердечно попросив передать их в Монастырь Святого Духа в Шеффилде.

 

ЭПИЛОГ

 

Элинор Остин, после того, как схоронила сводную сестру, жила уединённо, хотя и не затворнически. С соседями была неизменно приветлива, однако визитов не делала ни к кому, да и к себе не звала. Замуж не вышла, хотя в желающих заполучить её в жёны недостатка не было.

 

Мужчины в её жизни случались, однако же никто из них более двух недель не задерживался. Расставалась с ними легко и без сожаления. От одного из них, впрочем, у неё родилась дочь, которую она назвала Кэтлин. Когда дочери минул год они переселились в загородное имение «Мэйплс» на берегу пролива. Жизнь течёт размеренно и неторопливо.

 

И всё же, есть один день… Всего лишь один день в году. Двенадцатый день сентября. Его приближение она ощущает за неделю — смутное, нарастающее, как туча, беспокойство. В этот день она подолгу гуляет с дочкой по морскому берегу, по кленовым аллеям, покуда наступающая темнота не гонит их обеих домой. Она подолгу сидит у кровати дочери, словно боясь оставить её одну, и самой остаться одной. Она не знает, что с нею, но знает одно: ложиться спать нельзя, покуда не уйдёт луна. Бродит по дому, по саду, как тень, не зная, чем себя занять.

 

И лишь потом, когда заснёт зыбучая луна, ей можно погрузиться наконец в сон самой, и увидеть, уж в который раз, рассветное солнце, рассеянное грубой тканью парусов, уходящие назад, в адово небытие, чёрные контуры мёртвого корабля, услышать, будто наяву, певучее скрипение уключин, и негромкие голоса людей, от которых исходит долгожданная надежда на спасение…

 

Утро следующего дня приносит неизъяснимое облегчение, истоки которого она тоже не в силах понять.